Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века

А.Е. Кудрявцев не углублялся в описание деталей; он видел свою задачу в создании общей марксистской «матрицы» средневековой испанской истории. Синтез здесь явно доминировал над анализом, оттесняя его на второй план, и в этой особенности в полной мере проявилась специфика научного стиля историков-марксистов, которые стремились быть скорее теоретиками, обществоведами в широком смысле, чем узкими специалистами. И эту задачу А.Е. Кудрявцев решил. Несмотря на то что его книга впоследствии ни разу не была переиздана, а наиболее радикальные оценки в значительной мере пересмотрены, именно он заложил ту общую канву марксистского прочтения пиренейской истории, которая нашла отражение в учебной литературе и которой, существенно не отклоняясь от нее, в дальнейшем следовали все советские историки-испанисты, занимавшиеся пиренейским Средневековьем[216].

Из числа его учеников выделю Н.С. Масленникова (поскольку значительная часть других исследований, осуществленных испанистами «ленинградской группы», посвящена рассмотрению вопросов, напрямую не относящихся к тематике настоящей работы)[217]. Статья «"Siete Partidas" как исторический памятник»[218] интересна потому, что до недавнего времени оставалась единственным русскоязычным обзором истории создания и структуры выдающегося памятника кастильского средневекового законодательства «Семь Партид короля дона Альфонсо Мудрого» (60-е годы XIII в.)[219]. В рамках настоящей работы особый интерес представляет данная Н.С. Масленниковым характеристика основных сословий кастильского общества, прежде всего знати (главным образом рыцарства) и горожан. Следуя (как и Л.Е. Кудрявцев) за В.К. Пискорским (имя которого, впрочем, упоминается лишь вскользь), Н.С. Масленников не говорит о «народном рыцарстве». По его словам, «к XIII веку дворянство откристаллизовалось как самый внушительный элемент, пользующийся супрематией во всем политическом порядке».

Рыцарство историк не включал в число собственно городских сословий. Более того, в противоположность торгово-ремесленному населению городов, его статус представлялся автору несовместимым с занятием ремеслом и торговлей, как и ручным трудом вообще. Обращение к этим занятиям угрожает утратой знатности (в терминологии историка «благородства»; содержание этой категории определяется весьма обстоятельно). Эта точка зрения несомненно заслуживает внимания, особенно если учесть, что, в отличие от А.Е. Кудрявцева, Н.С. Масленников был весьма детально знаком с текстом источника. Но принять его выводы автоматически все-таки нельзя — они требуют дополнительной проверки. Встречающиеся в статье отдельные неточности в переводах, а также сознательный отказ от привлечения дополнительных источников для анализа сути ряда важнейших понятий может свидетельствовать о той самой небрежности, в которой О.А. Добиаш-Рождественская упрекала И.В. Арского[220].

История ленинградской испанистики закончилась резко и трагично. В годы войны ушли из жизни ее наиболее значимые фигуры: И.В. Арский погиб на фронте, а А.Е. Кудрявцев, эвакуированный из блокадного Ленинграда в середине декабря 1941 г., умер от истощения в пути. Н.С. Масленников и А.М. Розенберг некоторое время продолжали научную деятельность[221], однако их позиции утратили прежнее единство. В середине 1950-х и в начале 1960-х годов полнились две статьи по аграрной истории периода Реконкисты, написанные ленинградкой М.Б. Карасе (позднее эмигрировавшей в Израиль)[222]. Проблемами истории сельского хозяйства и крестьянства Кастилии в эпохи позднего Средневековья и раннего Нового времени занимался выпускник Ленинградского университета Н.П. Денисенко, позднее долгое время работавший в Ивановском госуниверситете[223]. Но все это были уже отдельные голоса, не складывавшиеся в общий хор. Ленинградская школа историков-испанистов перестала существовать как целостное явление.

3. Испанский средневековый город в исследованиях московских испанистов (середина — вторая половина XX в.)

С середины — второй половины 1950-х годов центром испанистики стала Москва. Во многом это было связано с общим снижением роли Ленинграда в политической и культурной жизни страны. Имперская столица, интеллектуальный слой которой понес страшные потери в годы блокады[224], в послевоенное время целенаправленно превращалась в «великий город с областной судьбой».

В этом смысле общая ситуация в Москве оказалась намного благоприятнее. Расширение сети научных библиотек, «испанские» фонды которых непрерывно прирастали[225], рост количества академических учреждений гуманитарного профиля, более либеральная общая атмосфера способствовали возрастанию значения советской столицы как главного центра культуры страны. Сказались и субъективные факторы, прежде всего переезд в Москву в 1920-х годах ученика