Город Ильеус

— Акционерное общество?

— Да, сеньор…

— А ваш капитал?

— Автобусы, грузовики, гараж, моя работа…

— А какой процент акций?

— Большая часть…

— Большая часть?

— Да. Сорок процентов…

— Это не большая часть…

— Как не большая? — Мариньо Сантоса рассердило это первое возражение против сделки, которую он собирался заключить. — Сорок процентов — мои.

— А их — шестьдесят…

— Но ведь их восемь человек, а я один…

— Нет, сеньор Мариньо, вы — сеньор Мариньо Сантос, а они — экспортеры…

— Ну и что ж из этого? — Мариньо Сантос очень сердился, глаза его сузились… Он был пьян.

Жоаким начал разъяснять ему суть дела, но Мариньо прервал его:

— Эти разговоры не интересуют меня, Жоаким. Этот твой коммунизм, может, хорош для России, но не для нас…

— Да кто ж говорит о коммунизме?..

— Ты думаешь, я не понимаю всех этих разговоров? Такие-сякие экспортеры и так далее… Дело-то до чего выгодное! Да я и не подумаю отказываться…

— Желаю вам счастья, сеньор Мариньо, — сказал Жоаким, поднимаясь.

Но Мариньо Сантос уже успокоился и снова заговорил дружелюбным тоном. Он совсем опьянел и потому был особенно любезен:

— Не сердись, Жоаким, я просто немного разволновался. Не обращай внимания. Ты не разбираешься в делах, вот что. Я ведь хочу, чтобы ты у меня остался. Я сказал сеньорам Зуде и Карбанксу: «Я заключу договор, только ежели вы точно обещаете, что мои служащие будут продолжать работать у нас». Они не возражали… Они богатые, но ребята не плохие…

— Не сомневайтесь, сеньор Мариньо. Покуда вы того желаете, я останусь работать у вас…

Мариньо Сантос налил еще стаканчик.

— А, ведь ты не пьёшь… Глупо, парень… Я всегда выпивал глоточек, и никогда это мне не вредило… Дела мои от этого хуже не шли…

12

Жоаким остановился перед Сержио Моура в передней Коммерческой ассоциации Ильеуса и сказал, даже не успев поздороваться:

— Они хотят проглотить всё, сеньор Сержио… — и развел руками.

Поэт смотрел в окно, на сумерки, окутывающие сад тенью. Из-за радости, наполнявшей его душу, он не чувствовал печальной темноты вечера и не сразу понял взволнованный жест шофера. В задней комнате Жульета поспешно одевалась. Жоаким никогда не приходил без предупреждения. Да и почти всегда Сержио сам звал его, когда хотел поговорить о политике, надеясь, что опыт Жоакима поможет ему разобраться в собственных мыслях. Из каждого разговора с шофером он выносил что-нибудь нужное для себя. Он как-то сказал об этом Жоакиму, а тот ответил, что сам многому научился от Сержио. «Два человека всегда что-нибудь новое узнают, когда обмениваются мнениями. А если один знает так много, как вы, сеньор, так это ещё лучше», — объяснил Жоаким, и Сержио улыбнулся ему застенчиво и благодарно. Раз в месяц Жоаким приходил за взносом, который Сержио, как симпатизирующий, вносил в фонд партии. Но сегодня он пришел неожиданно, в тот момент, когда Сержио был с Жульетой. Когда в дверь постучались, Сержио сначала не хотел открывать. Но Жоаким, знавший странности поэта (тот часто после работы запирался у себя и писал), крикнул:

— Это я, Жоаким. Я хочу поговорить с тобой.

Только в очень серьезные моменты Жоаким говорил Сержио «ты». Тогда он называл поэта «товарищ», и это Сержио очень нравилось, он считал это честью для себя. Несмотря на то что они часто встречались, между ними всё ещё оставалась какая-то невидимая преграда, причиной которой была, быть может, робость обоих друзей. Наверно, никого в Ильеусе Сержио Моура так не ценил и не уважал, как Жоакима. Это был человек другого времени, человек будущего, Сержио казалось, что каждая встреча с шофером приближает его самого к этому будущему. От Жоакима веяло силой и крепкой верой в свое дело. Он был человеком большой чистоты, и эта чистота восхищала Сержио, хотя и несколько стесняла его. Он ценил Жоакима по-особому, как ценил самые любимые книги — Бодлера, Уитмена. Они хорошо понимали друг друга, но Сержио чувствовал, что между ними существует нечто мешающее полному сближению. Они разговаривали о политике, иногда о поэзии. Жоаким любил стихи Сержио и даже имел некоторое влияние на его творчество, так как иногда критиковал его поэмы, революционные по содержанию, но туманные по форме.

— Рабочий не поймет этого… — сказал он как-то.

— Но ведь поэзия… — И Сержио начал длинное объяснение.

— Всё это очень хорошо, товарищ, — серьезно возразил Жоаким. — Может быть, то, что вы говорите, и верно. Я в этом ничего не смыслю, может, оно и так, спорить не буду. Вы — поэт, вам лучше знать. Но скажите: зачем нужна эта поэзия? Разве не затем, чтоб помочь революции?

— Да.

— А кто будет делать революцию? Рабочие, народ, бедные люди, ведь правда? Как же эта поэзия может помочь революции, если те, кто будет делать революцию, не понимают, что эта поэзия хочет сказать? Когда я читаю Ленина, я понимаю всё, чему он учит. Я рабочий, но это написано ясно, и я это понимаю… Я думаю, хорошо бы, чтобы и поэзия была такая…