Я и сам не знаю, кто я такой.
Все во мне вопиет, что я — Леонард, Лео, сын Мастера, умерший от дифтерии в девятилетнем возрасте. Лицом я похож на того мальчика. Не совсем, конечно… Так бы он выглядел, если бы дожил до совершеннолетия. Но тело мое отец ваял с соседского парня Роберта Флейшнера,
с которым Лео когда-то, когда они оба были маленькими, очень дружил. Добрый юноша потому и согласился позировать отцу, что хорошо помнил детские забавы и то, как убивался, когда маленький гробик с телом друга выносили из дома скульптора. Даже плату поначалу отказывался брать, и отец едва убедил его, что позирование — тяжелый труд и тот, как и всякий другой, должен быть оплачен.Потому я, наверное, и не могу ненавидеть людей. Слишком многое меня с ними связывает.
Да и слишком долго я скучал без их общества, стоя в темном сарае в обществе всяких монстров да высокомерных вельмож, не удостаивающих меня даже взгляда. Конечно, я предпочел бы иное общество, но к чему роптать, если у отца всякий раз, когда он видел меня, закипали на глазах слезы. Это невыносимо — быть вечным укором для дорогого тебе человека…
Зато когда я наконец очутился на воле, счастью моему не было предела. Теперь я мог видеть людей всегда. И в дождь, и в снег, и в жару, и в мороз они всегда были вокруг, исчезая лишь на короткую ночную пору, чтобы с первыми лучами солнца вновь составить мне компанию. Если бы я только мог, то каждого из них заключил бы в объятия!
И ближе всех из них мне были трое: отец, Роберт и его мама — фрау Флейшнер.
Мама исчезла первой.
Потом ушел отец.
Роберт, сильно постаревший, еще некоторое время приходил посмотреть на меня, остающегося все таким же молодым, как почти шесть десятков лет назад. Он стоял сгорбленный, опираясь на трость, и слезы текли по его некрасивому обветренному лицу, покрытому сотнями морщин. Хромым он вернулся с войны с французами — в бою под Седаном шрапнель порвала какое-то важное сухожилие. Но, приходя ко мне, он видел себя будто в зеркале, только зеркало это отражало все с запозданием в десятки лет…
Последний раз я его видел незадолго до того, как в город вошли русские…
А потом потекли годы без единого близкого лица вокруг. Я продолжал любить всех, но любил ли кто-нибудь меня?
Гражданские, военные, военные, гражданские… Менялись мундиры, фасоны платьев, котелки пришли на смену цилиндрам, а потом, в свою очередь, сменились кепками и фетровыми шляпами… Какое-то время царил культ разлапистого креста, смутно напоминавшего мне что-то из прошлой «жизни», а потом он надолго был вытеснен пятиконечной звездой.
Я не обижался на озорных мальчишек, засовывающих всякую ерунду мне в руки или под локоть, влюбленных девушек, рисующих сердечко у меня на груди, даже на каких-то туристов, намотавших мне на шею красно-белый шарф и надевших на голову мягкую рогатую каску. Пусть веселятся — от меня не убудет. Я с удовольствием присоединился бы к ним…
И вот буквально вчера я увидел ее…
В своей короткой жизни Лео любви к женщине не познал — он был чересчур мал для этого. Роберт, напротив, познал любовь неоднократно, но много ли было романтики в тех дебелых крестьянках, ширококостных прачках и молочницах, вертлявых француженках и сухопарых австриячках? И вообще: где проходит грань между любовью, инстинктом продолжения рода и обычной похотью?.. Как хорошо, что я далек от всего этого… Но та девушка, что остановилась напротив меня, была не человеком. Это был ангел, спустившийся с небес, чтобы осенить радостью и меня, каменного. Я влюбился сразу и навсегда, забыв о пропасти между нами. А когда она прикоснулась к моей руке…
