Город клинков

Дует сильный ветер, он треплет и без того уже кривые деревья, и все сотрясается и дрожит под его порывами, словно зеркальное отражение моря внизу. Зловещее какое здесь место…

— Здесь ничего не изменилось с прошлого раза, — тихо говорит Сигню.

— Вуртьястанцы привозили тебя сюда?

— Да. Для обряда инициации. Нас было двадцать детей, самым старшим едва исполнилось четырнадцать. Они привезли нас сюда и высадили на берег. И оставили очень мало еды: пару буханок хлеба, несколько картофелин, немного сухофруктов — самую чуточку, чтоб с голоду не умереть. А потом они… потом они бросили нас здесь. Бросили, не проронив ни слова. И не сказали, когда вернутся. Если вообще вернутся. Мы остались на этой скале совсем одни.

— Я не знаю, почему вызвалась ехать сюда, — продолжает Сигню. — Мать была против, да и они не настаивали. Я думаю, я просто хотела показать себя — как и остальные дети. Хотела им доказать, что я не какая-то там фифа-принцесса.

Мулагеш молча слушает Сигню. На каждой ступеньке она замечает что-то странное: в грязи отчетливо виден отпечаток ботинка с рифленой подошвой. Это современная обувь, таких в древнем Вуртьястане наверняка не водилось. Причем след — глубокий, раз его до сих пор не смыло дождями.

— Поначалу мы делились едой, — говорит Сигню. — А потом один парень, сын какого-то родственника вождя племени, в общем, он был такой здоровяк, не то что мы. Развитый, сильный. И жестокий. Он у нас на глазах до полусмерти избил одного из мальчишек — видимо, хотел нам показать, на что способен. И заделался эдаким корольком маленького острова, отнял нашу еду и воду и стал выдавать их сам. А нам… нам пришлось выживать. Унижаться. Драться между собой, на потеху ему и его прихлебалам.

— Ну он просто душка, как я погляжу…

— Да. Мы были отрезаны от мира, которым правили законы и взрослые, и не знали, выживем мы или умрем. Вот ты бы — чем бы ты стала, оказавшись в таком положении?

Мулагеш решает не сообщать Сигню, что уже побывала в такой ситуации.

— Не знаю, зачем я это все рассказываю… — говорит Сигню. — Но это место… здесь так живо все вспоминается…

— Всем нам время от времени надо исповедаться…

Сигню косится на нее:

— А почему ты решила, что это исповедь?

— А вот взяла и решила. А еще я знаю, почему ты постоянно в шарфе ходишь.

Сигню некоторое время молчит. Потом говорит:

— Я ему приглянулась. Я знала, что так и будет. Светлые волосы… это редкость на Континенте, понимаешь?

— Прекрасно понимаю.

— Он сказал, что если я хочу получить свою долю еды… В общем, надо прийти к нему. Ночью. Он под одной из арок устроил что-то вроде трона. Мы бы там остались наедине. И я должна буду делать, что он сказал. Я согласилась, и он очень обрадовался.

Но, прежде чем я туда пошла, я отправилась на древнее ристалище и откопала там в земле наконечник стрелы. Я его точила-точила, точила-точила и наконец заточила до такой степени, что он мог вспороть плоть. Я испробовала его на внутренней стороне запястья. И положила его себе в рот.

Но он тоже был не промах. Он сначала велел мне раздеться догола. Перед всеми. Мне было все равно — мы, дрейлинги, не придаем этому большого значения. У нас нет предрассудков насчет наготы. Но он не догадался заглянуть мне в рот.

Он завел меня за большой плоский камень. И попытался взять меня. Попытался прижать меня к земле. А пока он там возился, я выплюнула наконечник стрелы себе в руку… а потом вонзила ему в глаз.

Она замолкает, возможно ожидая, что Мулагеш ахнет. Но Мулагеш молчит, и Сигню продолжает свой рассказ:

— Это была глупость несусветная. Наконечник следовало воткнуть в горло. Он заверещал, завыл от боли, заметался — удар-то был не смертельный. Тогда я встала, взяла камень… и ударила его по голове. Я его била. Долго била. Пока от лица у него мало что осталось.

А потом я вышла из-за камня. Вымылась. Оделась. И отправилась за припасами. Велела остальным детям подойти. И мы поели — не досыта, конечно, — в полном молчании.

Они идут дальше. Теперь до пика осталось пройти всего несколько сотен футов, а море плещет далеко внизу, в темноте.

— Я подумала, что старейшины казнят меня, когда мы вернемся. Я ведь убила парня из серьезной такой семьи. Причем убила хладнокровно, хорошо подготовившись. Но они… не убили меня. На них это произвело… большое впечатление. Я ведь справилась с тем, кто был больше и свирепее, чем я. И неважно, что я добилась своего обманом, — для вуртьястанцев победа есть победа, а что она хитростью досталась — так это и вовсе ерунда. Так что они… в общем, они меня приняли в племя.

И она оттягивает воротник рубашки, показывая затейливый узор светло-желтой татуировки на шее. Смотрится та великолепно, как настоящее произведение искусства.

— Так что с тех пор, когда я говорила, меня слушали. Интересно получилось, да.

И она снова поднимает ворот.

— Но я все равно ненавидела себя за это. Ненавидела все, через что мне пришлось пройти. А потом я ненавидела себя за то, что стала такой же, как… он.

— Кто?

— Мой отец. Кто же еще? Он убил столько людей, что с ним только кадж и сама Вуртья могут сравниться.