Город, которым мы стали

– О, подозреваю, что теперь может, раз уж она стала еще злее и целеустремленнее. – Паулу качает головой. – С Нового Орлеана весь процесс пошел наперекосяк. Может быть, даже раньше. Надеюсь, теперь остальные наконец прислушаются и что-нибудь предпримут… и я молюсь, чтобы еще не стало слишком поздно.

Кое-что из того, что сказал Паулу, беспокоит Мэнни.

– А много городов погибло в процессе рождения?

– Бесчисленное множество за несколько тысячелетий. В последнее время это происходит все чаще. – Когда Мэнни прищуривается, Паулу улыбается одним уголком рта, а затем начинает шарить по своим карманам в поисках сигареты. – Да, все именно так, как ты и подумал: смертей становится все больше. Полагаю, это логично, если Враг ослабляла новые города прежде, чем те успевали родиться. Ужасно, что все пришло к этому.

– С тобой было по-другому?

Найдя сигарету и закурив ее, Паулу несколько секунд смотрит на него из-за мерцающего огонька, а затем выдыхает дым.

– Нет. В моем городе были волнения, конечно же. В стране случился военный переворот, установилась диктатура… скорее всего, по милости властей твоей же страны, так что спасибо. Новое правительство решило очистить город от фавел – уничтожить их, невзирая на то, остались в них жители или нет. Поскольку я сам был из одной такой фавелы, мне это не понравилось. Как и моему городу, Сан-Паулу, который избрал меня своим защитником. – Мэнни видит, как от воспоминаний у него теплеет взгляд. А затем вспоминает, что военный переворот, о котором говорит Паулу, случился где-то в шестидесятых. Для семидесяти- или восьмидесятилетнего Паулу выглядит очень даже неплохо.

– Когда пришла Враг, – продолжает Паулу после долгой, сладкой затяжки, – она, как обычно, испытала мою выдержку. Я и мой город сошлись с ней на развалинах рынка, где я разорвал ее предвестников на кровавые ошметки из ракетницы, которую украл у военных. – Мэнни, не ожидавший этого, смеется. Паулу чаще всего ведет себя благовоспитанно – о, но под стильной маской Мэнни видит холодную жестокость, сравнимую с его собственной. Он подозревает, что и Паулу доводилось раньше вредить людям, до того, как он стал городом, пронизывающим множество измерений.

«Ты тоже решил стать другим? – хочет спросить у него Мэнни. – Поэтому город выбрал тебя?»

Но едва он открывает рот, как по старой пустой станции прокатывается громкий «клац». Мэнни осознает, что звук этот ему знаком – точно такой же они слышали, когда погас свет поезда метро. Клацанье не стихает, к нему присоединяется негромкий металлический скрежет, щелканье и хлопки, словно где-то отлетели заклепки. Поначалу звуки не особо беспокоят Мэнни – наверное, просто электрика барахлит, – но затем он осознает, что те становятся громче. Ускоряются, а не замедляются: клац клац клац клац КЛАЦ КЛАЦ КЛАЦ КРА-А-А-АК.

На секунду повисает тишина. Затем Мэнни слышит нечто новое и ужасающее: низкий, медленный скрежет сминаемого металла. Раздается звон разбитого стекла. Мэнни пытается сообразить, что еще может издавать подобные звуки, но приходит к единственному возможному ответу: поезд пришел в движение. Без помощи людей и при отключенном питании. Он движется так, как не должен двигаться ни один поезд.

И он сзади. На платформе, откуда они только что ушли.

Паулу испуганно смотрит на него. Мэнни понимает. Он должен подготовить конструкт, чтобы направить силу города. Подумать о чем-то типично нью-йоркском, о привычке, жесте или символе, а затем воспользоваться им как оружием. Они сейчас на Манхэттене, стоят на бетоне и под землей, которые принадлежат его боро. Здесь Мэнни должен быть почти непобедим.

Но по мере того как лязг и металлический скрежет становятся оглушительными, а тварь, пришедшая за главным аватаром, ползет, издавая голодный скрежет, вверх по ступенькам, Мэнни вдруг обнаруживает, что его разум полностью отключился от охватившего его чистейшего, абсолютнейшего ужаса.

* * *

Айлин резко просыпается из-за криков, доносящихся с улицы прямо перед домом. Затем весь дом содрогается, как при землетрясении.

Испуганная, она сначала нащупывает нож под подушкой – хотя знает, что Коналла нет дома. Он и ее отец ушли на всю ночь; отец – на смену, а Коналл – бог знает куда (если богу вообще есть до него дело). Дома осталась лишь ее мать, и Айлин по опыту знает, что в подобные вечера, будучи предоставлена самой себе, Кендра Халихэн будет топить свои горести в бутылке джина. Айлин не знает, считается ли это алкоголизмом, если ты напиваешься до одури только раз в неделю или около того, но… что ж. Фактически Айлин осталась в доме одна.