Город, которым мы стали

– Так, мне становится жутковато, – говорит Венеца. Когда Бронка оборачивается, девушка смотрит на нее с сомнением. – Будь ты парнем, я бы уже достала перцовый баллончик – которого, если кто-то вдруг спросит, у меня нет.

– В городе не запрещено носить перцовый баллончик. Я знаю, что дуралеи из Джерси считают нас всех миролюбивыми хиппи, но почитали бы криминальные сводки, черт возьми.

– Ой. Ну я просто к тому, что ты ведешь себя как-то страннее обычного.

Бронка смеется.

– Да уж, и дальше будет только страньше. Но есть вещи, которые я вряд ли смогу объяснить словами. Идем.

За мощенной булыжником дорожкой и ограждением тянется река Гарлем. Здесь, к востоку от живописных очертаний Вашингтон-Хайтс и сильно к югу от настоящих окраин – Йонкерса и Маунт-Вернон, – смотреть уже почти не на что. Лишь мутная темная река вяло течет в теплой ночи. На стороне Вашингтон-Хайтс стоит расписанная граффити стена, которая тянется вдоль магистрали Гарлем-Ривер-драйв. Но для Бронкса это – берег, усеянный упавшими ветками, мшистыми камнями и парой старых заржавевших магазинных тележек, которые, насколько помнит Бронка, были здесь всегда. От воды поднимается легкий запах сероводорода – скорее всего, где-то в реку вытекает канализация. Сейчас район развивается, но он долгое время был очень бедным, а в этом городе политики не думают об инфраструктуре даже в районах побогаче.

Однако в одиннадцать пятьдесят четыре утра по восточному времени в городе возникла инфраструктура иного рода. Бронка спускается к воде, она шагает уверенно и быстро. Венеца следует за ней, но с большей осторожностью. Когда Бронка останавливается, Венеца поскальзывается на влажном камне, но у нее получается не упасть.

– Старушка Би, если ты решила пополнить мной свой список серийных убийств, то, пожалуйста, прирежь меня на земле, ладно? Не хочу я умирать в этой вонючей жиже, цепляя хламидии или еще какую-нибудь дрянь.

Бронка смеется и протягивает Венеце руку, чтобы та могла на нее опереться.

– Отсюда тебе, наверное, будет хорошо видно. Так, ладно. – Она указывает на берег реки. – Скажи, что ты видишь?

Венеца смотрит. Бронка понимает, что ее подруга замечает лишь черные тени корней деревьев и старые трубы в воде.

– Что твои налоги уходят в трубу. А что я должна увидеть?

– Просто помолчи минутку. Дай-ка я… – Трудно делать два дела одновременно, находиться одновременно в двух местах и думать сразу за две личности. Но это важно. – Я сейчас поиграю мускулами.

Если Венеца и хочет сострить на этот счет, то Бронка этого не слышит, потому что погружается в журчание воды, стрекот насекомых и нескончаемый гул автомобилей, проезжающих по автострадам и по далекому мосту Джорджа Вашингтона. Но это ведь не единственные звуки, которые она слышит, не так ли? Под ними, как опорный столп, как метроном, задающий ритм и смысл, слышится дыхание. Мурлыканье. В Нью-Йорке много похабного и неправильного, но ведь все это – тоже часть города, разве нет? Так что все нормально. И несмотря на то, что он пробудился лишь наполовину, что его аватары разрознены и в страхе, а улицы кишат паразитами, стремящимися зарыться поглубже, размножиться и уничтожить носителя, здесь, в этом месте, Бронкс спит спокойно.

Здесь Бронка может показать свою истинную суть.

Она поднимает ногу и дважды ее опускает. Снова поднимает, дважды опускает, поворачивается. Шум города усиливается, превращаясь в песню. Его сердце бьется, причем быстро – туктуктуктуктуктук. Она ловит эти ритмы. Поворачивается вместе с ними, перескакивает от камня к камню, удерживая центр тяжести на весу, чтобы шаги оставались легкими. Это – танец.

– Это – история, – говорит она. Ее глаза закрыты. Ей не нужно видеть камни или осторожно вглядываться, чтобы не наступить на скользкие места; камни – это праотцы, пригласившие ее ноги ступить на них, так что Бронка идет туда, куда они велят. История течет в ней, направляя ее шаги. Танец – это молитва, и, хотя она уже много лет так не танцевала – с тех пор, как перестала ходить на пау-вау, посещать подпольные клубы и бродить по дворам кирпичных заводов, чтобы ощутить силу земли под ногами, – у нее получается так, словно она никогда не переставала. Туктуктуктуктуктук.

Это город.

Туктуктуктуктуктук.

Город – это она.

Туктуктуктуктуктук.

– Это – мой палец, – говорит Бронка вслух. Она поднимает одну руку; ладонь направлена вниз, кисть расслаблена. Затем выпрямляет указательный палец.

Поблизости, может быть, в тридцати футах в стороне, одна из тяжелых изогнутых труб, что уходят в воду, начинает двигаться. С гулким металлическим стоном она поднимается из воды. Распрямляется, все еще поднимаясь, пока не замирает над водой под тем же углом, что и палец Бронки. Бронка удерживает руку на весу, делает оборот и перепрыгивает на соседний камень, чтобы Венеце было лучше видно.