Город лестниц

– Так что я понимал: что-то тут не то. И вот первый вызвался подержать в руке эту гальку, и, как только взял ее, так сразу начал орать. И с руки кровь потекла, словно бы ее проткнули. Он бросил его, и камушек бухнул об пол так, словно это был целый булыжник. А тюремщики расхохотались и сказали: «Давай поднимай», – а тот не смог. Словно бы этот мелкий камень тысячу тонн весил. А тюремщики обернули его в серую ткань и подняли. Мы не понимали, что это, мы только знали, что помираем с голоду, и мы снова попытались, лишь бы только поесть, хотя бы чуть-чуть. Но никто из нас не смог. Кто-то продержался двадцать секунд. Кто-то даже тридцать. Руки у них кровили будь здоров. И раны остались жуткие. И все они роняли этот камень. Этот крохотный Перст Колкана.

Сигруд отпивает вина.

– И тогда… я тоже попробовал. Но, прежде чем взять его в руку, я подумал… подумал обо всем, что потерял. Вот это пламя, что живет у нас в сердце, которое заставляет жить дальше, оно погасло. И даже сейчас оно не горит. И… И я хотел, чтобы этот камень сокрушил меня. Понимаешь? Я жаждал этой боли. Так что я его взял в руку. Удержал.

И он смотрит на ладонь так, словно камень до сих пор лежит в ней.

– Я до сих пор чувствую его вес. Словно бы я его держу. Я взял его в руку не для того, чтобы пожрать, а для того, чтобы умереть.

Ладонь сжимается в кулак.

– Но поесть я поел. Я держал в руке Перст Колкана не минуту, а целых три. И когда они, очень расстроенные, забрали у меня камень, они сказали: «Можешь есть, ты же победил. Но сначала реши: будешь есть эту курицу один? Или поделишься с сокамерниками?» И они все смотрели на меня… живые мертвецы, худые, бледные, изможденные, они истаивали у меня на глазах…

Сигруд начинает бинтовать руку:

– Я тогда даже не подумал ни о чем таком, – тихо сказал он, – ни на секунду не задумался. Тюремщики перевели меня в другую камеру, я сожрал курицу и уснул. А меньше чем через неделю из моей старой камеры стали выволакивать тело за телом.

Он закрепляет повязку и массирует ладонь.

– Божества создали ад, и не один, – говорит он, – но все они бледнеют перед тем, что создали для себя люди.

* * *

Шара закрывает дверь в комнату Сигруда и останавливается посреди коридора. Ноги у нее дрожат, и ей требуется некоторое время, чтобы понять: сейчас она упадет. И тогда она садится, прямо в коридоре и делает глубокий вдох.

Шаре приходилось руководить многими оперативниками, и многих она потеряла. И тогда она считала себя безупречным профессионалом: эффективно действующим, но лично не заинтересованным, совесть же ее вместе со здравым рассудком были закопаны глубоко-глубоко в маленькой герметичной стеклянной колбе. Грязная реальность не имела к ним никакого отношения.

Но потерять Сигруда… Теперь она знает, что такое цепенящий ужас. Она испытала его, когда Сигруд исчез в темных водах Солды…

«Он жив, – говорит она себе. – Он жив, и с ним все будет хорошо». Хорошо – с поправкой на то, что он весь избит и покрыт синяками и одиноко сидит в крохотной вонючей комнатушке.

Шара качает головой. До чего же настоящее похоже на прошлое. Десять лет назад это было, а кажется, что только вчера.

Шара вспоминает, какой маленькой была дверь в эту каюту. Крохотная, практически люк. И каюта тоже самая маленькая – меньше на сайпурском дредноуте не найти. Она постучала в дверь, стук эхом загулял в коридоре. Ей не ответили. Тогда она открыла дверь, и в нос ударила вонь, да такая застарелая, что ноги, и без того слабые от морской болезни, едва не подогнулись. За плечом покашлял сайпурский лейтенант. И заметил: «Будьте осторожны с ним, сударыня». Наверное, думал, что эта двадцатипятилетняя пигалица пытается свести счеты с жизнью, не иначе.

Она вошла внутрь. В комнате не было света, но она разглядела огромного мужчину, сидевшего, скрестив ноги, в углу. Сидел он с видом побитой собаки: волосы свисали патлами, кожа вся в синяках и воспаленных ссадинах. Голову он свесил, так что глаз не видно, – впрочем, у него один глаз, нужно это помнить. Но человек вздрогнул, когда в комнату неожиданно ударил свет.

Она закрыла дверь и села в противоположном углу. И стала ждать. Он вообще не двигался.

– Мы покидаем территориальные воды дрейлингов, – сказала она. – Ты не хочешь кинуть последний взгляд на берега родины?

Он не ответил.

– Ты не выходил из каюты. Но ведь ты свободен. Разве ты не хочешь прогуляться? Тебе ведь много лет не выпадал такой случай.

Молчание.

– А помыться не хочешь? У нас есть горячая вода.

Гигант тихонько что-то проворчал – словно бы решился заговорить, но в последний момент передумал.

– Да?

Он говорил с таким акцентом, что она его с трудом понимала:

– Это все… не взаправду.

– Что?

Он махнул рукой:

– Да все.

– Нет, все это взаправду. Я тебе даю в этом слово. Твоя дверь не заперта. Ты свободен.

Он покачал головой:

– Нет. Этого не может быть. Они… моя семья…

Шара молчала, но он ничего больше не сказал.

– Они живы, как я тебе тогда и сказала, – тихо проговорила она.

– Я их похоронил. Я держал в руках их кости.