Город М

Когда Леша впервые понял, что видит перед собой то, что он только что выдумал, он испугался. Они с папой только что перебрались на чердак пятиэтажки, куда папа незаметно проник, на удивление ловко справившись с новеньким замком. Папа был зол: он очень некрасиво поругался с добрым стариком. С ходу папа выпил все прихваченные с собой запасы алкоголя – полбутылки какой-то мутной жижи, две банки пива, а потом завалился спать между фанерных стенок, отгораживавших на чердаке угол, где хранился песок для тушения пожара. Леша отсел подальше, чтобы не слышать папиного храпа и полубредового бормотания. Зажег свечи, которые нашел тут же, среди забытого на чердаке барахла. Электричества в их новом убежище не было. Леша закрыл дверь в «комнату» папы. Поправил на голове гирлянду, которую снимал, только чтобы помыть голову или расчесаться. Ему казалось, что если он снимет ее насовсем, то навсегда закроет дверь в свое, как теперь казалось, абсолютно счастливое прошлое. А этого совсем не хотелось, ведь терпеть неприглядное настоящее тогда не будет никаких сил. Леша положил на колени мягкую игрушку, уже изрядно замызгавшуюся, и уткнулся в книгу – единственную, которую успел захватить из теплого освещенного убежища. «Повелитель мух» Голдинга. Пейзажи острова и окружавшего его моря, прописанные с такой любовной точностью, уносили Лешу далеко-далеко. Он представлял себе «берег, что был весь опушен пальмами. Они стояли, клонились, никли в лучах, а зеленое оперенье висело в стофутовой выси. Под ними росла жесткая трава, вспученная вывороченными корнями, валялись гнилые кокосы и то тут, то там пробивались новорожденные ростки. Сзади была тьма леса и светлый проем просеки».

Он представлял себе, что он, как Ральф, «замер и, щурясь, смотрел на сверкающую воду. Там, наверное, в расстоянии мили лохматилась у кораллового рифа белая кипень прибоя и дальше темной синью стлалось открытое море». Он видел это настолько четко, настолько погрузился в ощущение спокойного летнего зноя, что, когда над головой посветлело и он, оторвав голову от книги, увидел бирюзовое небо сквозь пальмовые листья, сперва ничего не понял. А вдруг поняв, закричал. Наваждение тут же пропало – над головой снова были перекрытия крыши, едва различимые в отблесках свеч. Но Леша не мог успокоиться, его будто обдало кипятком. Он уронил книгу, вскочил на ноги.

– Чего орешь? – раздался недовольный голос папы.

Леша честно попытался объяснить: померещилось, нет, не померещилось, оно было тут взаправду, такое настоящее! Небо. И пальмы. И даже шум моря, неужели папа его не слышал?!

– Чего несешь?! Тоже хрень всякую видеть начал? – оборвал его сбивчивые описания папа.

Леша услышал, как тот пытается подняться. И на всякий случай отполз подальше, уже зная, что в гневе папа может сорваться не только словами. Но вместо шагов послышался глухой удар – видимо, папа не удержался на ногах. Леша было бросился к нему, но тут снова раздался голос – глухой, будто сквозь вату…

– Весь в свою мамашу, – процедил папа, проговаривая слоги, налипавшие друг на друга, как варенье на пальцы. – Скоро, глядишь, тоже кони двинешь!

Сердце в груди Леши заколотилось так, будто решилось на отчаянный побег из плена ребер.

– Пап, но все было по-настоящему. Я не выдумал, – тихо прошептал он, глядя на фанерную стену так, будто именно ее ему и надо было убедить. – Я не сумасшедший. Все было как живое!

– Как живое, как живое… – передразнил его папа из комнаты. – Точно весь в мамашу… вот твой брат бы…

И тут он захрапел, требовательно увлекаемый алкоголем в тяжелый похмельный сон. А Леша забился в угол и беззвучно проплакал там до утра. Он был обижен на папу, обижен на себя, на весь мир и свою жизнь. Наутро он не пошел будить отца, наивно думая, что это поможет тому осознать свою неправоту. Иногда на того действительно накатывали приступы раскаяния: он обнимал Лешу, обдавая его перегаром, причитал, и каялся, и корил себя за все. Но вечером Леша понял, что будить папу уже не понадобится.

На следующий день Леша сел среди коробок и вместо пальм попытался вспомнить мамины похороны. Вспомнить, как выглядел ее гроб. Он не знал, что еще можно сделать. Папа учил: никогда не обращаться к посторонним за помощью, тем более – в полицию, иначе его, Лешу, заберут. Поэтому Леша никого не звал. А изо всех сил напрягал воображение, сжимал кулаки так, что на ладонях от ногтей оставались продавленные скобки. Нужные очертания продолговатого деревянного ящика не задерживались надолго, и у него все время чего-то не хватало: то ручек, то крышки. В отличие от пальм, Леша не мог «увлечься» своим новым видением и чувствовал подступающее бессилие. Он уже порядком вымотался, от перенапряжения разболелась голова, но Леша упорно продолжал попытки, пока за спиной вдруг не раздался незнакомый голос.

* * *

– Привет! – сказал я как можно вежливее.