Город мастеров

— Павел Александрович, разрабатывая учение об именах, много писал и о своём собственном. Обычно его связывают с латинским словом «малый», но дед копал глубже, с древнейших времен, и по первоначальному звучанию переводил как «страдание». Имя это диалектично и противоречиво, его носитель — человек, вечно мятущийся в поисках истины. Что же касается влияния на судьбу, то само имя не может быть плохим или хорошим. Все христианские имена даются в честь какого-либо святого, но при этом формируются разные люди. Имя как бы задает жизненный жанр — это может быть опера, симфония или песня, а уж хорошее ли получится произведение — другой вопрос. С этой точки зрения вся моя биография — безумное увлечение той или иной темой, напряженная работа, публикация статей или книги. Но когда работа закончена, я полностью теряю к ней интерес.

Деда интересовали самые разные вопросы — и меня тоже. Космонавтам я читал лекции по геологии, для политиков делал прогнозы грядущих межнациональных и религиозных конфликтов. В Казахстане открыл кратер, который образовался от падения большого метеорита, что сопровождалось мощнейшим взрывом и, возможно, спровоцировало наступление ледникового периода. Ездил по «горячим точкам», был в Абхазии, вместе с войсками входил в её столицу.

— Какое отношение всё это имеет к вашей профессии?

— Прямое. Вернадский, который дружил с дедом, разработал учение о ноосфере, сфере деятельности человеческого разума. Меня всегда интересовала эта составляющая в жизни человека, потому что все социально-экономические катастрофы, как правило, имеют естественную, природную основу. Перенаселенность лишь помогает вырваться наружу внутренним напряжениям. Поэтому надо уметь замечать и прогнозировать признаки будущих конфликтов.

— Как повлиял дед на ваше отношение к жизни?

— Я ещё не родился, а он уже заботился обо мне, советовал матери слушать Моцарта и Шуберта, читать Пушкина и Тютчева — пусть, мол, младенец впитывает красоту. Любил и Гёте, но его не рекомендовал — там немецкий язык. Потом писал о том, чтобы меня окружали любовью, вниманием, чтобы детство было радостное.

— Удалось?

— Я был первенцем, меня очень любили. Позволяли ли условия? Я говорю не о трудностях, а о любви. А память о голодном детстве осталась. Ведь почему я такой толстый? Потому что когда-то от голода пух, а теперь доедаю всю тарелку и добавки прошу…

Дед очень повлиял и через бабушку, которую отличали удивительная доброта, мягкость и благородство. Помнится, спрашиваю: «Бабушка, а ничего, что я Васю (сына) балую?» В ответ слышу: «Павлик, если с любовью — то можно». Предостерегала от увлечения внешней стороной дела — обрядами, ритуалами: всё это имеет смысл, если делается опять-таки благочестиво и с любовью.

От деда идёт и очень осторожное отношение к слову, каждое из которых оставляет в мире невидимый, но ощутимый след (бабушка часто переживала по поводу моей неумеренной болтливости).

От деда — и уважение к своему труду, привычка собирать собственные публикации. Чтобы их не стыдно было перечитывать, приходится работать на совесть, не пропускать полуфабрикат. Наконец, любовь к своей семье, своему роду, которая, впрочем, взаимна. Ведь память о деде возрождена в громадной степени усилиями его потомков. Бабушка сохранила его труды, а старший сын Кирилл Павлович и мы с игуменом Андроником — профессиональным, так сказать, дедоведом — их издали, причём в несколько раз больше, чем опубликовано при жизни.

Только не надо говорить, что рукописи не горят. Глупости. Откуда Булгаков это взял? Из опыта инквизиции. Так она выявляла «бесовы» книги: кидала их в костер, и «бесовы» не горели, а нормальные — полыхали как положено. Помните, что это слова Воланда… Однако дед, предвосхищая учение Вернадского о ноосфере, говорил нечто подобное о том, что существует область вещества, проработанного духом. Он назвал её пневматосферой и полагал, что она особо устойчива. Действительно, произведения искусства лучше живут, чем неискусство, и в этом смысле рукописи действительно не горят. Может, поэтому и дедовы сохранились.

Я знаю, что это моё жизненное дело — служение деду. Когда занимаюсь его рукописями, то обладаю кинжальной проходимостью и непотопляемостью, легко добиваюсь всего, у меня появляется громадная работоспособность. Более того: чувствую его молитвенную помощь, в том числе и в семейных делах.

— Большая семья осталась у Павла Александровича?

— Пятеро детей, 12 внуков, 24 правнука. Праправнуков мы не считаем, они сейчас, можно сказать, в производстве.

— Ваши дети разделяют принципы своего прадеда? Я имею в виду те, что касаются семьи.