— Елена Яковлевна, вы ведёте на радио передачи о культуре речи. Неужели сами никогда не ошибаетесь?
— Случается. Вот, например, как-то сказала, что нашу передачу слушают «люди разных возрастОв». А в словарях — вОзрастов. И это при том, что я говорю более или менее правильно и за собой слежу. Но стоит ошибиться — и тут же приходит сотня писем: как вы могли так сказать?!
— Отчего же мы столь трепетно относимся к подобным вещам, несмотря на обилие более серьёзных проблем? К тому же бывают ведь и варианты нормы — скажем, люди могут быть бОдры и бодрЫ, а дни — кОротки и короткИ. А постоять можно и у мостА, и у мОста — мир от этого не рухнет.
— Дело в том, что язык — очень эмоциональная сфера. Мы встречаем человека не столько по одёжке, сколько по его речи. Язык легко выдает, откуда он, из какой семьи, каков уровень культуры. Но тут многое зависит от нашей собственной культуры, и потому реакция на чужую речь не всегда оправданна. Иногда, например, мне пишут: «Меня раздражает, что говорят «в эфире «Маяка». Разве эфир принадлежит только «Маяку»?» Конечно же, нет. Точно так же, как и у комсомольцев никогда не было никаких особых прав на Комсомольскую площадь, а у улицы «Правды» — монополии на правду. Порой даже старомосковское произношение, которое считается образцовым, тоже кому-то не нравится. И пишут: мол, мы вас очень любим, но почему вы сказали «грешневая каша»?
— Что ж, знатоки всегда в меньшинстве. Выходит, язык если и меняется, то только в худшую сторону?
— Меняться-то он меняется, а вот в какую сторону — дело вкуса. Например, убыстрился темп речи, изменилась интонация в конце повествовательного предложения, и нередко получается радостная несуразица: «В результате взрыва пострадало пять человек!»
Мы, лингвисты, не можем бороться с тем, что есть. Мы фиксируем, храним и при этом стараемся держаться до последнего. Ещё моя бабушка говорила: дарИт. Сегодня звучит — дАрит, это норма. А вот в слове звонИт не хотим менять норму на звОнит, хотя для многих такое уже привычно. Но когда так начинают говорить образованные люди, носители нормы, — приходится менять норму.
— Кто же эти носители? Люди, которых слышим по радио, видим на телеэкране?
— Это сложный вопрос. Обычно в нормальном обществе есть какой-то социальный слой, который ощущается как языковой авторитет. В своё время это была столичная аристократия, потом актёры московского Малого театра, в советское время — дикторы радио. А сейчас неизвестно, на кого ориентироваться. Политики говорят плохо, язык радио и телевидения тоже очень далёк от образца. Правда, остаётся авторитет у старой профессуры, учёных. Уж хотя бы преподаватели русского языка не снижали планку — это последний оплот, который должен устоять! Когда мне говорят, что учительница исправила в сочинении правильную форму на неправильную, для меня это уже почти крушение мира. Ведь что объединяет нас, россиян? Общее прошлое и язык. Как мы все говорим — таким и будет язык наших детей. Но часто даже те, кто называет себя патриотами, плохо изъясняются по-русски. И книжку может каждый напечатать, причем её качество — личное дело автора. Оборотная сторона свободы…
— А что, в прежние времена качество было на высоте?
— Там мешала идеология. Полистайте наши толковые словари: Бог — помета «устаревшее», благотворительность — помета «в буржуазном обществе». В словаре Ушакова нет названий жителей городов — москвичей или киевлян, но почему-то есть ленинградцы. Почему? По алфавиту слово
Сегодня другая крайность — отсутствие всякого контроля, в результате выходят непрофессиональные словари. А словарь — это то, чему люди доверяют абсолютно. И вдруг там ошибки: например, в словаре, адресованном депутатам, приводится слово сОзыв с ударением на первом слоге, хотя это произношение неправильное, просторечное, правильно — созЫв.