Город мертвого бога

Они прошли по каменной галерее вокруг фонтана и через широкую арку вышли в сад, освещенный лампами и жаровнями, где среди деревьев и кустов находился пруд, похожий на тот, что был в башне у Господина. В этом пруду девочка, теперь более реальная, чем его мать, принялась ловить тритонов за хвосты, пропускать между пальцами лягушачью икру и хватать за ноги личинок стрекоз, поднимая их к глазам. Когда они проходили мимо, какая-то рыба выпрыгнула из воды с раскрытым ртом, чтобы молча поговорить с ней. Вода плескалась между скульптурами, стекала по горкам альпинариев, ниспадала белыми каскадами и пузырилась вокруг ступней его матери – ее девчоночьих ступней. Подол ее бархатной мантии намок и почернел.

Его собственные ступни были уже совсем прозрачными, похожими на контурные наброски, которые рисовала книга, прежде чем их раскрасить.

– Натан, с тобой все в порядке? – спросила Дашини.

Он не отозвался: не мог заставить воздух вибрировать в голосовых связках. Дашини повторила вопрос, и на этот раз слова вообще не достигли его слуха; однако Натан ощутил, как его поддерживают, помогая остаться на ногах.

Человек с родимым пятном остановился перед украшенными орнаментом воротами, дрожавшими и струившимися от магии, которая должна была переправить их вниз, к порту. Подбежал привратник и принялся перебирать связку с ключами, поочередно вставляя их в замок. Он торопился, со звоном роняя ключи, и мать Натана скрестила руки (одновременно и женщина, и девочка), и на ее лицо легла легчайшая тень раздражения, как если бы, по ее мнению, они были достойны лучшего обслуживания.

Человек с родимым пятном шагнул к ней, прикусив нижнюю губу и моргая, сцепив пальцы, выкручивая руки перед грудью. Однако прежде, чем он успел заговорить – извиниться, предложить тотчас сыграть свадьбу, бросить свою жизнь к ее ногам или выразить еще какое-либо мучившее его чувство, – мать Натана взглядом заставила его замолчать.

В этом молчании они принялись ждать, а служитель все более лихорадочно гремел ключами.

Понемногу в саду собралось несколько групп людей – худые и гибкие мужчины и женщины, неврастенические дети, с величественной осанкой и пепельно-бледными лицами, суровые и напуганные, в чересчур тесной элегантной одежде. За каждой из этих групп следовала толпа слуг с мешками и тюками, с завернутыми в ткань objets d’art[9], с перевязанными бечевкой коробками, с несомыми за края зеркалами. Пэдж тоже был здесь – он показывал свиток всем, кто к нему приближался, как бы защищаясь с его помощью. Он держался за раненое плечо.

Вскоре люди были повсюду. Все держались на почтительном расстоянии от Натановой матери, молча, терпеливо, с затаенной злобой ожидая, пока им откроют дверь, и тем временем разглядывая друг друга. Привратник пребывал в полнейшем смятении. Ключи в его руках стучали словно кастаньеты, и хотя весь остальной мир был блеклым, мучения служителя Натан чувствовал превосходно, в то время как все остальные, судя по их лицам, желали ему смерти.

Это должно было быть проще простого, ведь Натан к этому времени уже сделал гораздо большее! Разве он не разрушил город? Разве он не прикоснулся к телу Бога? Не взял себе Его глаз? Однако, когда он наполнил своей Искрой замок, такую крошечную вещь, мир превратился для него в чистую боль. Зуд был болью. Чесать было страданием. Движение Искры по его нервам было мучительно – и боль была настолько чистой и яркой, словно это солнце взошло в центре его души. Боль брала начало в медальоне, в «Запрещающем персте», и разливалась оттуда повсюду. Казалось, она полностью вытеснила сердце. Натан положил ладонь себе на грудь, хотя напряжение мышц тоже доставляло боль, и понял, что его пальцы совершенно ничего не чувствуют, как если бы медальон притупил все ощущения снаружи лишь для того, чтобы заменить их невыносимым страданием внутри.

Дашини встала перед ним на колени, взяла его лицо в свои руки, поглядела в его невидящие глаза, в их расширенные, черные, полные муки зрачки.

– Ты зашел слишком далеко!

Кровь в жилах Натана застыла; ее тяжелая неподвижность обжигала. Она сгустилась, свернулась, закупорила сердце – а без движения крови он не мог жить. Внутри него царило безмолвие. Теперь оно казалось смертью: словно смерть вошла в него, раздирая его на части, растягивая и разрывая каждую клеточку, разъединяя его изнутри.

А затем рядом оказалась его мать. Она была девочкой и одновременно женщиной; и она подняла свою руку – такую изящную, с такими обкусанными ногтями, столь безупречную, со столь въевшейся Грязью, невинную и могучую, и положила ему на грудь.

– Твоя жизнь принадлежит мне, – произнесла она.

И сердце Натана грохнуло, и кровь ринулась по венам, словно порыв ветра. Его душа вернулась, вновь найдя опору в почти покинутом ею теле, и Натан сделал глубокий хриплый вдох.

Мать повернулась к нему спиной и прошествовала к воротам.

XCIX