Город на холме

Этот нарыв лопнул где-то через месяц. Американцы задействовали меня переводить на английский документы из местного архива. Каждый день у ворот лагеря меня подбирала какая-нибудь машина и везла в комендатуру. На меня начали косо смотреть, но мне было не в чем себя упрекнуть. Я не виновата, что за полгода жизни с Розмари выучила английский язык. Летним вечером, вернувшись с работы в комендатуре, я еще издалека услышала, как шумит разъяренная толпа. Это не спутаешь ни с чем. Год назад, когда я только встала на ноги, мы, выжившие, стояли вдоль дороги, а мимо нас американцы вели охранников из Маутхаузена. У нас еще все было прилично, а вот в Дахау, говорят, американцы стреляли эсэсовцам в ноги, чтоб не убежали, а освобожденные узники добивали их лопатами.

Так и есть. Я продралась сквозь толпу и увидела, что Имант привязан к флагштоку, сидит под флагом с шестиконечной звездой – окровавленный, измочаленный, с заплывшим глазом. Впервые увидев его при дневном свете, я поразилась, насколько он похож на истинного арийца с нацистского плаката, даже осунувшийся после болезни и залитый кровью. Такие экземпляры даже среди немцев большая редкость, что бы там доктор Геббельс не утверждал.

− Пустите меня! Я ему глаза выдавлю! Я из (какое-то незнакомое название)! Он был (опять незнакомое слово)! Он убил мою дочь! Пустите!

− Я был в Доре-Мительбау! Он конвоировал нас на работу! Он хуже бешеного пса!

Дора-Мительбау! Но если… если… их было так много. Я всматривалась в его лицо, зная, что это совершенно бесполезно. Там я не смотрела на лица. Был? Не был? Или все-таки был? Он перехватил мой взгляд и закричал:

− Юстина! Скажи им! Я не был в СС! Они обознались! Они убьют меня!

Есть только один способ. Весь лагерь узнает. Рувен узнает. Но если я не признаюсь, то есть шанс, что мы убьем человека за то, чего он не совершал. Тогда все это зря. И свадьбы, и дети, и букет на моей кровати, и мечты о Палестине. Тогда это все будет отравлено. Я вышла в круг, встала рядом и подняла руку с клеймом, призывая к тишине. Клеймо горело, как только что поставленное.

− Я могу его опознать наверняка. Я тоже была в Доре-Мительбау. Подержите его кто-нибудь, его надо раздеть до пояса.

Имант – не могу подобрать другого слова – взвыл, но это ему не помогло. Рубашка разрезанными клочьями упала на утоптанные сотнями ног опилки и все увидели татуировку на мускулистой груди. Геральдический щит, в нем свастика, а по бокам римская цифра II и латинская буква L[178]. Татуировки, как правило располагавшиеся во время действа прямо над моим лицом, я запоминала гораздо лучше хозяев.

− Он был в Доре-Мительбау и посещал там бордель.

− Шлюха! Забыла, как подо мной извивалась?

Злоба на меня, за то что я целый месяц заставляла его притворяться вежливым и благодарным, убила в нем даже здравый смысл и инстинкт самосохранения.

Из толпы шагнул Рувен. Точными аккуратными движениями он затолкал Иманту в рот сложенное вчетверо больничное полотенце и завязал вторым. Брезгливо отряхнул руки и обратился к собравшимся.

− Так, все что надо, он уже сказал. Теперь давайте решать, что делать.

− Убить!

− Прекрасно, – опустил ресницы Рувен. – Как именно будем убивать? Оружия у нас нет. Вешать тоже надо умеючи и строить виселицу нам недосуг, сюда с минуты на минуту может явиться американская военная полиция.

− Да дать чем-нибудь по голове и всех дел!

− Хорошо. Куда девать тело? Если выбросить за ограду лагеря, начнутся вопросы. Крематория у нас нет. Вы предлагаете хоронить его здесь, рядом с нашими? Не много ли чести?

− А что ты предлагаешь?

− Я предлагаю отдать его русским.

Глаза Иманта над тугой повязкой вылезли из орбит, он выгнулся всем телом, замотал головой. И все это увидели.

− Я предлагаю вам вспомнить, кто мы, – продолжал Рувен. − Мы единственные в Европе без крови на руках. Мы чище и лучше остальных. Там, где год назад дымили трубы крематориев, теперь звучат слова Торы. По этой земле делают первые шаги наши дети. По этой земле ходят наши женщины, чище и прекрасней которых нет на свете…

Тут он встал рядом со мной, взял за руку и с вызовом посмотрел на людей. Никто ему не возразил и он продолжал:

− Так не будем же оскверняться. Пусть гоим разбираются между собой, пусть русские сделают эту грязную работу за нас. Они хотели Европу без евреев, они получили то, что хотели, – пусть теперь грызут друг друга. Всевышний приведет нас на святую землю, домой.

− Амен, – десятками грудей вздохнула толпа.

Я, шатаясь, дошла до барака, легла на кровать и накрылась с головой одеялом.

Через несколько дней Рувен ждал меня вечером у ворот лагеря. Из комендатуры меня привезли на джипе веселой компанией – два сержанта и солдат. Сержант Империале, смуглый черноглазый выходец из семьи итальянских иммигрантов, галантно помог мне сойти на землю и обратился к Рувену по-английски:

− Ты молодец, что волнуешься за сестренку. Но, клянусь честью, мы ее не обидим. Для этих дел у нас немки есть.

Рувен сказал мне на иврите:

− Идем, Юстина. Надо поговорить.

Английский он учить принципиально не желал и с гоями ему было не о чем разговаривать.