Город на холме

Миссис Коэн в восторг не пришла. Она справедливо считала, что ее сын, красавец с престижной профессией, героическим военным прошлым и кучей медалей, может по нынешнему времени рассчитывать на большее, чем изжеванный концлагерями огрызок вроде меня. Но Даниэль укротил ее одной фразой:

− Ты бы предпочла, чтобы я привез тебе в качестве невестки японку или филиппинку?

Вот этого миссис Коэн совершенно не хотела. Она поняла, что опекать и учить жизни японку или филипинку ей было бы труднее, чем меня. Все-таки языковые и культурные различия со счетов не сбросишь.

Я сказала себе – Даниэль не хуже других, а одной плохо. Он не маменькин сынок, он не вчера родился. Японцы потопили под ним два корабля, он принимал участие в атаке на Гвадалканал, он ставил на ноги обессиленных в плену людей – американцев, австралийцев, филипинцев. Если кто-то и поймет меня, то это он. Я постараюсь быть ему хорошей женой, честно постараюсь.

В 1950-м у нас родился сын Дэвид, названный в честь умершего деда, а в 1952-м – дочь Шэрон, названная в честь благополучно здравствующей бабушки. Шэрон-старшая пыталась было отстранить меня от детей, но я раз и навсегда поставила ее на место, и ей осталось только ворчать. Я даже удивилась себе, откуда взялось столько сил. Я надышаться на них не могла. Я обложилась книжками по самые уши в надежде стать самой лучшей матерью на свете. Пусть они будут счастливыми и свободными, мои американские дети. Именно тогда я перестала обнажать руки даже летом, даже на пляже, где мы выгуливались всей семьей. Я ничего не буду им рассказывать. Никаких воспоминаний о детстве, никакого немецкого языка, никаких европейских штучек. Я – мать американцев и ничего больше.

В 1953-м казнили Этель Розенберг[181]. Как и у меня, у нее было двое маленьких детей. Я смотрела на ее замкнутое бесстрастное лицо на газетных фотоснимках и узнавала себя. Столько людей просили для нее помилования, дай она хоть как-то понять, что дети ей не безразличны, она была бы жива. Президент Эйзенхауэр непременно бы ее помиловал, не было в Европе никого из освобожденных, кто бы не знал, что он способен на милосердие. Но нет. У Этель Розенберг было что-то, что было для нее важнее детей, и она пошла на казнь с прямой спиной и непроницаемым лицом. Может быть, она в чем-то лучше меня. Может быть.

Даниэль знал, что делал, когда выбирал жену. Он нравился самому себе в роли покровителя одинокой и бесприютной death camp survivor. Узнав меня поближе, он понял, что я никогда не буду ревновать, требовать и скандалить, что удовольствие от постели не дается мне легко, и стал заводить любовниц. Медсестры, секретарши, коллеги-врачи, студентки. Итальянки, ирландки, славянки. Он был щедр и заботлив, да и детьми занимался не в пример больше, чем было принято у мужчин в том поколении. Ради этого можно было проигнорировать женщин, регулярно появлявшихся в нашей спальне. Тем более, что я там давно не спала.

Я взбунтовалась всего один раз. Накануне, в пятницу вечером, я отвезла детей к свекрови на выходные и вернулась в пригород утренним поездом, надеясь что Даниэль встретит меня на станции и мы поедем гулять на побережье Лонг-Бич, как договорились. Не увидев на станции его машины, я решила, что он после вчерашней тяжелой операции устал и проспал. Я зашла домой и первое, что я услышала, это были крики из спальни мощным контральто, от которого в прихожей качались подвески на люстре:

– Майн либхен! Майн либхен!

И меня еще называют странной? Он обещал эти выходные мне. Порядочные люди так себя не ведут.

Я скользнула к застекленным дверям спальни и стала смотреть. Она была на голову выше меня, со всем, что женщине полагается, красивая холеная блондинка, без татуировок на руках, без шрамов. Даниэль наслаждался, лежа на спине. Я была благодарна ему, привязана, но ничего больше этого в постели не могла изобразить. Я выскользнула на кухню и взяла в руки обычную столовую вилку. Никого убивать я не собиралась, просто проснулся и сработал инстинкт, уснувший было за годы американского благополучия.

− Хэлло!

Им еще потребовалось время, чтобы очнуться.

− Значит, так, – тихо и вежливо заговорила я по-английски, так чтобы Даниэль тоже понял. – Может, для тебя это новость, но нас убили не всех. Я, во всяком случае, еще жива. Вам больше ничего не удасться у меня украсть или отнять силой. Отцепись от моего мужа и убирайся из моего дома. Ты понимаешь английский или тебе перевести?

Она подняла глаза на Даниэля в ожидании инструкций. Он некоторое время сидел с каменным лицом и наконец разродился:

− Делай, что тебе говорят. Деньги на такси возьми у меня из портфеля.

Слушать ее истерики и жалобы у меня не было ни малейшего желания. Не выпуская из рук вилки, я развернулась и ушла на свое место, в детскую. Хлопнула входная дверь. Я продолжала сидеть, уткнувшись лицом в покрывало на кроватке Шэрон.

− Ну что, Юстина. Сам не ам и вам не дам? – прозвучало у меня над головой.

− Как ты сказал? – я действительно не поняла с первого раза.