Город на холме

Он захлопнул книгу и снова уставился на меня. Тут я заметила, что глаза серые, с такими ресницами, что украсили бы даже девочку.

− Отцу все равно. Я ам-а-арец, невежда и позор семьи. Я нечестивый сын. У него есть сын, которого он любит, и это не я. Я помню свой долг.

Он говорил короткими рублеными фразами, ему было явно тяжело строить предложения на иврите, длиннее четырех слов.

− Какой долг? – удивилась я.

− Я его сделаю.

Наверное, он хотел сказать выполню.

− Скажи мне, что тебя интересует, и я подберу тебе книги. Я библиотекарь, это моя работа.

− Всё.

− Что всё?

− Меня интересует всё. Всё, что есть между небом и землей. Но Господь не дал мне ума. Я плохо учусь, не могу долго читать.

− Может, тебе просто скучно?

− Тора не может быть скучно. Проблема – у меня. Когда законоучители спорят, каждый все равно остается при своем мнении и при своих учениках. А я не знаю, что мне делать. Зачем учиться?

Так, это уже ближе к теме.

− А что тебе нравиться делать?

− Спать. Я рано встаю на молитву, чтобы успеть в магазин. Даже в шабат отец будит нас рано.

Это не совсем то, что я имела в виду. Как же надо не высыпаться, чтобы на вопрос “что тебе нравится делать?” дать такой ответ.

− А если бы ты выспался, что бы ты делал?

Видно, ему надоел этот многосодержательный разговор, он достал из-под штраймла толстенный маркер, открыл колпачок и резко вдохнул два раза. Я ощутила запах ацетона, увидела, как у него запрокинулась голова и закрылись глаза. Абсолютно без понятий человек. Он бы еще тут в вену иглу вставлял у меня на глазах.

− Не делай этого никогда! Это разрушит твой разум! Это наркотик! Не вздумай это нюхать! − услышала я собственные переполошенные восклицания. Никогда не лезла в чужие дела. А теперь делаю замечания совершенно постороннему подростку.

Не обращая на меня ни малейшего внимания, он еще секунд пять подышал ацетоном, сказав благословение на ароматные вещества, аккуратно завинтил крышечку и убрал маркер в карман.

− Что это – “наркотик”?

Нет, этот мальчишка меня до инфаркта доведет. Доверчивый, наивный хареди, выращенный в меа-шеаримской пробирке, не знающий в конце двадцатого века, что такое “наркотик”. Он сделал шаг в светский мир, я, может быть, первая, с кем он заговорил вне общины, и на меня легла ответственность сделать все, чтобы этот шаг не разрушил его личность. Не знаю, много ли он понял из моей лекции от том, как действуют наркотики, и в частности ингалянты, но он понял главное. Он понял, что мне не все равно.

Я волновалась, когда он не приходил, и успокаивалась, увидев, как маячит между книжными полками знакомая квадратная фигура в слишком узкой и короткой капоте. Разноцветная одежда в полосочку в этой семье досталась явно не ему[216], но он все равно знал себе цену. И любил мать, младших братьев и сестер, любил деятельно и немногословно. Эта любовь заставляла его искать бесконечные подработки − то в магазине, то у мясника, то в типографии. На самых тяжелых и грязных работах он вкалывал, чтобы облегчить матери жизнь, чтобы побаловать младших. И ежедневно слышал в свой адрес упреки и оскорбления. В его годы я бы точно свихнулась от такой жизни.

Мы садились за стол в углу со стопкой книг и начиналось: “Почему? Зачем? Какая связь явления А с явлением Б? Как мне это в жизни поможет?” Я еле успевала отвечать, а если не знала ответа – то честно признавалась. Но ему это даже понравилось. Похоже, что его учителя не хотели ронять собственное реноме и признаваться, что они обычные люди, а не истина в последней инстанции. Эти горе-педагоги заклеймили его необучаемым только потому, что он не хотел зубрить и лучше всего усваивал материал через практические задания. “Нарисуй график, − говорила я ему. − Составь план. Переведи с идиша на иврит и обратно. А теперь то же самое с иврита на английский”. Он не знал процентов, не мог найти на карте мира собственную страну. Он весь светился от счастья, когда ему что-то удавалось. Удавалось ему многое с первого раза, мальчик был явно не глуп и очень даже обучаем, если не вешать ярлыки, а взяться за дело с умом. Но стоило мне задать ему какой-нибудь абсолютно нейтральный вопрос о семье и жизни в общине, его лицо каменело и он принимал свой такой неестественный и пугающий у столь юного подростка вид гранитной статуи. Остекленелым взглядом он смотрел в угол, слова вылетали изо рта со скоростью и разрушительной силой автоматных очередей.

− Их так интересует олам а-ба[217]… В этом мире Моше-Довид кашляет… Задыхается каждую ночь… Его никто не лечит… Они смиряются с волей Небес… за счет Моше-Довида… за счет мамы… обманщики… осквернители Имени… лишь бы в глаза пыль пустить… отец выложил на свадьбу Аарона двадцать тысяч шекелей… а посудомоечной машины у нас нет… и не будет… видели бы вы эту невесту, гверет Моргенталер… если меня так посватают, я перейду в христианство… и пусть меня испепелит огонь с небес… лучше умереть, чем так жить.

Все в одну кучу. Несчастный озлобленный пацан. Шестнадцать лет.