Город на холме

Жизнь еще ни разу не поставила перед ним проблем, которые он не мог бы решить обыкновенным напором и крестьянским здравым смыслом. Мы были молоды и счастливы и уверены, что все будет хорошо. Даже мюнхенские события не поколебали этой уверенности, в конце концов евреев убивают в Европе далеко не в первый раз, но в Израиле все будет лучше. В октябрьский день 73-го, когда взвыла сирена экстренного оповещения, я поняла, что та, беззаботная жизнь ушла навсегда. Ронен не понял. Он поцеловал меня, положил руку на мой уже не оставляющий сомнений живот, сказал буквально это: “Все будет хорошо”, надел на плечи солдатский мешок − и исчез. Через месяц я его похоронила. С военного кладбища меня увезли прямо в роддом, и вечером того же дня родился Ронен-младший.

А вот тут мы подходим к тем самым благим намерениям, которыми вымощена дорога известно куда. Не карикатура с котлами и чертями, любимый предмет насмешек атеистов уже три века. Нет. Просто ситуация, когда действия одних людей приводят других к последствиям, о которых никто и помыслить не мог.

Молока мне хватило на шесть недель, я не помню ничего об этом времени, все было сквозь пелену слез. Увидев это безобразие, свекровь всерьез испугалась за внука и сказала:

− Офира, это ребенок. Дети они эгоисты. Ему все равно что ты страдаешь. Ему нужно внимание и постоянная ласка. Постоянная, понимаешь, а не по настроению. Пусть пока у нас поживет. Оправишься от потери – отдадим его тебе назад без разговоров.

В квартире стало тихо, не звучал больше детский плач, и тут я осознала, что мне так легче. Никто не дергает. Я не обязана больше улыбаться, когда внутри все обуглено. Проклятие Инги и Гизелы продолжало меня преследовать. Так же как для моей матери, проявлять любовь к собственному ребенку оказалось для меня тяжелым непосильным трудом.

Меня взял на работу репортером старый товарищ по университету. Не связанная обязанностями жены и матери, я была легка на подьем, срывалась туда, где заваривалась очередная каша. У меня обнаружилось острое перо, если можно назвать пером громоздкую печатную машинку, на которой я ваяла свои репортажи. Кофе – литрами, сигареты – пачками. Где-то раз в месяц я приезжала в галилейский мошав. Сидела на террасе в качалке и смотрела, как Ронен, по уши перемазанный ягодами, учится ходить, держась за хвост остроухой пастушьей собаки. Собаку звали Дугма[213]. Ему здесь хорошо, говорила я себе. Лучше, чем было бы со мной.

В начале лета 76-го редакция поручила мне первое серьезное международное задание. Я должна несколько месяцев прожить в Вашингтоне и писать репортажи о президентских выборах. Лететь в Вашингтон нужно было с пересадками в Афинах и в Париже.

* * *

Из блокнота Офиры Моргенталер:

Репортаж получается почище выборов. Самолет захвачен. Мы летим из Бенгази, куда – не говорят. Двое арабов и двое немцев, вернее, немец и немка. Немка неадекватна, у нее расширены зрачки. Чего она нанюхалась?

Народ на удивление спокоен. Каждый изо всех сил старается себя занять. Дети и те не плачут. Какая ужасная тишина.

Идем на посадку. Немец-командир велел задернуть шторы. У него хороший английский и манеры студента-гуманитария.

Сели. Я не расслабляюсь и не обольщаюсь. Через два на третье улавливаю слова о переговорах с правительством Уганды и о том, что акция задумана с целью освобождения палестинских freedom fighters и европейских марксистов. Да, он сказал freedom fighters. Он надеется, что наше правительство проявит благоразумие. Лжет как дышит. Мама рассказывала – Ингу и Гизелу у нее забрали будто бы в детский лагерь, где питание лучше. Они собрались нас убить и трусят сказать нам в это глаза. Мой непредвиденный репортаж не дойдет до редакции.

Перечитала последнюю запись. Мой сын останется круглым сиротой, я никогда больше его не обниму, а первая мысль – про редакцию и репортаж. Ну почему я такой моральный урод?