Город на холме

Я понимаю, что опустилась до перехода на личности и абсолютно непотребного поведения. Мне не важно, Шрага стоит на этом блокпосту, или Ронен, или чей-то еще сын. Или дочь. Но пока у меня есть силы, никто больше не сделает им больно. Я не дам. Пусть Авива ищет какие-то другие каналы для выражения своего идеализма.

− Мы с тобой на одном курсе учились, Авива. Я тоже умею держать в руках видеокамеру и кое-какие знакомства у меня остались. Я буду регулярно здесь появляться и записывать. Каждая ваша грубость, каждая провокация будет растиражирована и всем показана.

− Офира, ты что, правой стала?

− Я не левая и не правая. Я просто люблю своих. Своего сына и своих внуков. И вот этих детей, которым в университете учиться и в дискотеках отплясывать, а они стоят здесь и защищают всех нас.

− Твой сын от тебя сбежал.

Я было перегнулась пополам, но вовремя выпрямилась. Я ударила ее где больнее всего, она ударила меня. Все честно. Все правильно. Ронен сбежал от меня, но он никуда не делся от еврейского народа. Он приезжает на сборы. Он привез мне Хану-Адель, аж целых два раза. А ее сын уехал в Канаду и женился там на француженке. Ну и кто после этого фраер?

− Я сделала ошибку. Я не намерена ее повторять. А вот ты из своих ошибок урока так и не извлекла. Все, Авива и вы, девушки. Все что я хотела вам сказать, я сказала.

Я повернулась к солдатам.

− Ну что вы их боитесь. Все вас любят. Я вообще не религиозная, ничего не соблюдаю, но моя единственная молитва – о вас. И таких, как я, сотни тысяч. А этих безмозглых финтифлюшек – две сотни, может быть, на всю страну.

Девушка с рыжей косой не удержалась и прыснула в кулак. Безмозглые “финтифлюшки” сели в машину и уехали. Хочется надеяться, что они здесь больше не появятся.

− Ну, савтале, ты отожгла, – сказал мне рыжеволосый солдат, явно брат девушки с косой.

Я сняла очки. Лысые каменистые холмы, серая лента шоссе, бетонные надолбы, увешанные камуфляжной сеткой, – все смазалось и ушло в небытие. Только четыре юных лица выступили из мглы. Я не могла оторвать от них взгляд.

И, волнуясь, народ спросит: «Кто вы?»
И хором
Скажут оба, в засохшей крови и пыли:
“Мы − то блюдо серебряное, на котором
Государство еврейское вам поднесли”[234]

.

Я снова надела очки и пошла по направлению к машине, оставив солдат в некотором удивлении.

* * *

Каждый раз, проезжая этот блокпост, я с улыбкой вспоминаю свой бенефис. Тогда была зима, а сейчас уже вовсю весна и ранний День Независимости. Шрага привез нас в милое местечко под названием Кармей Цур, где уже вовсю шла праздничная гулянка. В небольшом парке на деревьях висели разноцветные фонарики, то и дело начинались спонтанные танцы в стиле рикудей ам[235] и даже висевшие у большинства мужчин за спинами автоматы не портили праздничного настроения и танцевать не мешали. Столовался народ неформально, каждый накладывал себе в тарелку сколько и чего хотел. Реувен через полтора часа убегался и уснул, положив голову Шраге на колени.

− Иди потанцуй, – сказала я Малке, забирая у нее младенца. − Я же вижу, тебе хочется.

Внезапно музыка прервалась и микрофон взял мэр Кармей Цура.

− Хевре[236], дорогие наши гости! Сейчас по рации передали, что мы ждем незванных посетителей. Армия сделает все, чтобы их задержать, но предупрежден – значит вооружен. Все быстренько находим свои стволы и продолжаем гулять. Мы их не замечаем, все слышали? Не-за-ме-ча-ем. Пока в нас не полетел первый камень, мы празднуем, как будто их нет.

− Ле-Биньямин-ле-Биньямин-ле-Биньямин-амар…[237] – грянуло из динамиков.

− Распустили вы… то есть мы их, – заворчал Леви, бывший африканер, год назад вместе со всем своим семейством прошедший гиюр. – Кому еще боерворс[238] положить?

Я знаю кому. С тех пор, как они в прошлом году съездили в Техас, Шрага был готов есть только мясо и только с гриля. В принципе, это не самая лучшая идея, но ради праздника можно. Я скользнула под дерево с ребенком в одной руке и полной тарелкой в другой. Вообще-то мог бы и сам встать, но тогда есть опасность, что Реувен может проснуться и устроить нам не-томный вечер.

Со стороны дороги доносились крики, характерные хлопки шумовых гранат и рев водомета. Шрага сидел напряженный, даже не взглянул на то, что я принесла, его очень не устраивало, что кто-то другой его защищает.

− Не понимаю, – медленно сказала я, усаживаясь на траву рядом с ним. – Ведь Накба[239] отмечается пятнадцатого мая. Сейчас-то им что понадобилось?

На слове “Накба” несколько человек оглянулись на нас, и тут я поняла, что совершила непростительный faux-pas. Шрага накрыл мою лежащую на земле руку своей.

− Не было у них никакой катастрофы. Их никто не уничтожал. Их предки лишились собственности в результате военных действий. Они создали вокруг этой потерянной собственности пропагандистский спектакль, но нас этот спектакль не убеждает. У нас была – Катастрофа. Твоя мать. Твои сестры. Не повторяй эту ложь, Офира.