Город на холме

Хевра кадиша согласилась отложить похороны до приезда Ронена. Он приехал на следующий день. Узнав об этом от Малки, я понял, что выдохся, и идти туда у меня уже нет сил. Я не хочу его видеть. Не потому, что он сделал мне что-нибудь плохое, а потому что между нами слишком много запретных тем. Он скажет мне, что не живи я в Кирьят Арбе и не работай в Кармей Цуре, Офира была бы жива, что она своей жизнью заплатила за мой гонор и право-поселенческие выкрутасы. Я готов это выслушать, но в любом другом месте, кроме кладбища. Это странное сочетание показного фанатизма и тщательно скрываемого опасения, что вера не достаточно крепка, что она не устоит под напором простых человеческих эмоций, часто встречается среди баалей-тшува. Это и заставило его расстаться с матерью задолго до того, как она умерла. Будь его вера крепче, никто бы не занял его место.

Я не мог примириться с мыслью, что Офиры больше нет. То время, когда ее не было в моей жизни, я успешно забыл, оно стало далеким и боли уже не причиняло. Она же всегда была рядом. Она давала мне читать добрые и мудрые книги и тратила часы на то, чтобы разъяснить непонятное. Она ждала меня из армии и помогала моим младшим. Терпеливо выслушивала и давала советы, учила быть мудрым и терпимым к недостаткам близких людей. Она любила мою жену и детей, как будто они были ей родными. “И взяла Наоми дитя, и прижала его к груди своей, и стала она ему нянькой…”[245] Наоми повезло, ей не пришлось закрывать маленького Оведа от пуль. И когда меня оскорбляли и третировали на блокпосту, пользуясь своей безнаказанностью, она, не раздумывая, встала рядом со мной, вооруженная только телефоном без камеры и безусловной материнской любовью. Она называла меня “радость моя”. Я больше никогда не услышу этих слов.

На следующий день поймали двух арабов, которые обстреляли мою машину. Двое братьев из деревни Дейр-Каифат. У меня было такое чувство, что мы похоронили не только Офиру. Мы похоронили надежды ее наивного отважного поколения, поколения победителей в Шестидневной войне. Я, поколение соглашений Осло и двух интифад, смотрел на них, как старик на подростков. Эти люди принимали в нашей стране все решения и никак не могли расстаться с иллюзиями времен своей юности. Никак не могли взять в толк, что с такими соседями у нас никогда не будет мирной спокойной жизни.

Похоронив Офиру, я не переставал удивляться, почему я, собственно, еще живой. Каждый день, который я прожил, не зайдя в эту трижды проклятую деревню Дейр-Каифат, не оставив там гору трупов, я прожил зря, я предавал ее память. Головой я понимал, что этого делать нельзя. Каждый такой еврей, потерявший разум и самоконтроль от безнадеги, от горя, уже не жилец на этой земле. Он уже ничего не создаст, как муж и отец он полный ноль. Каждый такой еврей, умерший раньше смерти, это для них победа. Я уж не говорю про пропагандистский навар, который они на этом собирают. Весь мир радостно и с энтузиазмом обсуждает очередной кровавый навет и рассказывает евреям, какие они отвратительные. Пятнадцать лет назад это случилось в последний раз, и нашей общине до сих пор это поминают по поводу и без повода[246]. Все это я понимал. Вот только тяжело носить умершую душу в живом теле, которое и радо бы успокоиться, да не может. Доктору Гольдштейну повезло. Господь сжалился над ним, и у него этот период долго не продлился. Судя по рассказам тех, кто его знал, этот человек жил чистейшей праведной жизнью, его человеческая и врачебная этика вызывали всеобщее благоговение. У меня много грехов и недостатков, я не вправе рассчитывать на Божье милосердие. Я попросил у начальства разрешения перевестись на объект в Тель-Авиве и проводил там все время, втайне надеясь, что на меня упадет что-нибудь тяжелое. Малке и детям я в таком состоянии все равно не нужен.

После недели на стройке я приехал на шабат домой. Ехал специально поздно, чтобы застать детей уже спящими. Сам чудом не уснул за рулем. Желания жить не осталось, но остался инстинкт самосохранения. Прав был Залман, когда говорил, что я раб своих инстинктов. Малка не бросилась мне на шею, как обычно, а еду подавала, как официантка в ресторане. Она дуется на меня за долгое отсутствие. Ничем не могу помочь.

− Идем спать.

− Иди. Там уже постелено.

− Что значит “иди”? А ты?

− Я лягу с детьми.

− Почему?

− Так нида[247] же…