Город на холме

В последние полгода Регина начала оживать. Я видел проблески той озорной бесстрашной девчонки, которая улыбкой встречала каждый новый день, своими вопросами не давала покоя инструкторам в ульпане, на третий месяц своего пребывания в Израиле устроилась работать, не боялась водить экскурсии по населенным арабами местам и играть свадьбу в йеменских традициях. По этим и по кое-каким другим признакам я понял, что у нее кто-то появился. Она стала чаще отправлять девиц к родственникам отца в Йерухам, одеяло на ее кровати было по-армейски туго натянуто, а всякий раз, когда я приезжал из поездки домой, мусорное ведро в ванной было девственно чистым. В лагере у меня страшно развилось обоняние, вечно голодные зеки способны по запаху определить даже сколько масла положено в кашу. Теперь, вешая свою верхнюю одежду в шкаф, я чувствовал от регининой кожаной курточки и разноцветных шарфов запах дорогого мужского одеколона. Кем бы он ни был, я был ему благодарен. Я не хотел лезть Регине в душу и ждал, пока она мне сама расскажет. Не дождался.

Чем я мог помочь Мейрав и Смадар, как утешить и поддержать? У меня самого умерло что-то внутри, а тело продолжало жить по инерции. Я надеялся, что Регина погибла, потому что при мысли об альтернативном варианте я начинал задыхаться, как тогда, в лагере. Что нам троим делать дальше? Я регулярно встречался с детективом Коэн, сдал ДНК на анализ. Когда я впервые увидел детектива Коэн, я автоматически решил, что она из тех вьетнамцев, с кем я учился в ульпане, когда только приехал[71]. Но стоило ей открыть рот, как я услышал американский акцент и нью-йоркские интонации, знакомые мне по разговорам с зарубежными коллегами. Я мало что помню про лето 2005-го, только язычки оранжевого пламени, куда не кинешь взгляд. И вобравший в себя все эти маленькие язычки пламени живой факел на перекрестке Кисуфим[72]. Повезло ей, отрешенно подумал я тогда. Ей уже не больно.

Осенью я вернулся на преподавательскую работу. Собранный, корректный, подчеркнуто спокойный. Но это не помогало, на меня все равно все смотрели с ужасом и жалостью. В нашем маленьком мирке все знали, чем для меня была Регина. Как-то раз я сидел в кабинете и работал. Редкий в наших краях дождь барабанил в окно. Я всегда любил этот звук, мог слушать его часами и поэтому недовольно поморщился, когда в дверь постучали.

− Войдите.

Хабадник, на вид лет тридцать пять, но из-за бороды они всегда кажутся старше. Сейчас будет или агитировать, или денег просить. Только этого не хватало.

− Вы профессор Гиора Литманович?

Странно. Такая внешность и при этом иврит и интонации образованного в университете сабры.

− Я.

− У меня для вас письмо из Ташкента.

Кабинет повернулся у меня перед глазами, только кофеварка на подоконнике осталась неподвижной.

− Из Ташкента? Что там?

− Я не читаю по-русски.

Вот болван, я спрашиваю его совершенно не об этом. От кого письмо?

Он протянул мне канцелярский конверт. Руки не слушались, сердце колотилось на весь кабинет, но я все-таки извлек оттуда бумажку. Почерк был не регинин. Это был другой почерк, навеки отпечатавшийся у меня в душе. Мелкие, но четкие буковки, которыми можно написать псалом на кусочке бумаги размером с две почтовые марки. Пуще чем письма отца берег я от обысков эти бумажки.

Марк, 5:35,36

Я метнулся к компьютеру, набил в поисковике.

− Дочь твоя умерла.

− Не бойся, только веруй.

Часть II Третий из восемнадцати

Глава 5 Шрага

На призывном пункте девушка посмотрела на меня с жалостью, так, как будто собиралась огласить смертельный диагноз и сказала:

− Ты направляешься в Хеврон.

И назвала номер части.

Хеврон так Хеврон. Слава Богу, что не Газа.

Я явился туда за два дня до Песаха. Стыдно признаться, но я попал в город праотцов в первый раз в жизни. По наивности я думал, что это я один такой дикий, что все нормальные израильские дети ездят сюда в рамках школьных экскурсий. Черта с два. Большинство ребят оказались в Хевроне в первый раз, и раза по три-четыре в день я слышал нытье на темы: “что мы тут делаем посреди арабов” и “кому нужны эти безумные поселенцы с их древними могилами”. Наша группа – сержант Эзра из какого-то поселения тут неподалеку, восемь зеленых срочников-рядовых и я – только-только успели познакомиться и запомнить друг друга в лицо, как последовал приказ занять дом по такому-то адресу, вести круглосуточное наблюдение за окрестными крышами и за дорогой, по которой евреи будут ходить в Маарат а-Махпела[73]. И так всю праздничную неделю.

Я, честно признаться, испугался. Неделю жить в арабском доме, да еще в компании Эзры и восьми других солдат. Сейчас смешно вспоминать, но первая моя мысль была, что мы превратим дом в свинарник и жить там будет невозможно. Не потому, что мы такие-сякие, а потому что в любом помещении, где живут солдаты и некому убираться, таки будет грязно. Потом я представил себе, как Эзра будет общаться с хозяевами, и мне стало уже совсем не хорошо. Ладно, Господь поможет.