Город на холме

− Нет, – сдержанно ответил я. – А почему вы так решили?

− Мы уже полчаса едем, а ты высказался один раз, сугубо по делу и очень тихо.

Ну вот, я, оказывается, ненормальный, потому что не начинаю с места в карьер орать, как это делает большинство людей в нашем благословенном краю. Сослуживцы в армии говорили мне: “Стамблер, ты как привидение”. − “Почему?” − удивлялся я. “Потому что тебя не слышно”. Арабы регулярно принимали меня за важную шишку, хотя прекрасно знали наши знаки различия – именно потому, что я не суетился и не открывал рта раньше, чем это было необходимо.

Бина, видимо, высматривала меня из окна, потому что не успел я дохромать до середины двора, как она пулей вылетела из двери на первом этаже и повисла у меня на шее. Я коснулся губами ее виска, ощутил ее волосы у себя под ладонью. Теперь нас на весь район ославят извращенцами, но мне было все равно. После Хеврона это казалось таким мелким и жалким.

* * *

Мой рассказ на кухне у гверет Моргенталер затянулся далеко за полночь. Пасхальный седер на крыше. Насмешливые глаза Эман, глядящие на меня сквозь брильянтовую паутину. Фадель с его горькой трогательной любовью и такой понятной ненавистью. Рейды и блокпосты. Несгибаемые люди, встретившие меня пощечиной и камнями в спину, просто потому что устали. Элементарно устали сражаться за нас всех одни. Эти же люди, подарившие мне за месяц больше тепла и поддержки, чем моя бывшая община за всю жизнь. Иностранные наблюдатели, приезжающие – о, Господи! – из Европы учить нас морали и нравственности. Туфля в моей левой руке и убийца Авреми ничком на полу. Постукивание трости по камню и лицо обладательницы – прекрасное, бесстрашное, все понимающее. И детектив Розмари Коэн.

− Вот так я потеряла своего сына, – сказала гверет Моргенталер, гася сигарету. Она смотрела на стену, поверх моего плеча.

− Вы о чем?

− Он стал баал-тшува. Я терпела все. Я сделала кошерную кухню, я не смотрела в шабат телевизор. Я старалась не иронизировать, хотя поводов было предостаточно. Ну, не мне тебе рассказывать. Мне было очень сложно смириться с тем, что мой сын не видит в женщинах полноценных людей, что он перестал думать собственной головой и что на любую ситуацию у него уже готова цитата. Но когда он сказал, что души неевреев имеют другое происхождение, что в них нет божественного света, я указала ему на дверь. На прощание он сказал, что так написано в Тании[105], а если мне это не нравится, то это моя проблема.

− Он хабадник?

− Он стал равом, – горький, безумный смех. – Мои статьи читала вся страна, я училась в Сорбонне, у моего отца была библиотека в три тысячи томов, а мой сын ничего не хочет знать, кроме Тании. Как хунвейбин с собранием изречений Мао, честное слово.

Из последней фразы я понял только “собрание изречений” и поспешил перевести разговор на знакомые понятия.

− Где он?

− Не знаю. Где-то заграницей. Я уже несколько лет его не видела и не слышала. Он предупредил, чтобы я не надеялась увидеть внуков. Что он не допустит моего разлагающего влияния на них. Тебе это ничего не напоминает, Шрага? Отгородить детей от всего, что может заставить их задуматься и усомниться.

Еще как напоминает. Но почему она рассказывает мне об этом сейчас?

− Но я здесь, – осторожно напомнил я.

− Ты! Ты посмотри, в кого ты превратился! Ты довел человека до самоубийства! Ты издевался над людьми на блокпостах! И приходишь ко мне сюда, ожидая, что я буду встречать тебя, как героя! Эти хевронские фанатики промыли тебе мозги. Лучше бы ты сходил с ума на почве шабата и кашрута, чем стал расистом. Уходи!

Она беззвучно уткнулась лицом в свои руки, скрещенные на столе. Ритмично вздрагивали худенькие плечи под красивой шалью с бахромой. От этих движений звенела ложечка в стакане, который стоял с ней рядом. Если бы она не любила меня, она не стала бы так плакать. Это совсем не то, что мой отец или родители Ури, которым мнение соседей и коллег важнее собственного сына. Я настолько бесшумно, насколько мог, встал со стула и сел на пол. Аттикус встал на задние лапы и принялся лизать мне шею, как собака. Он ведет себя как настоящий хевронец. Сначала не слишком приятная проверка на стойкость и верность, а потом − море любви для того, кто прошел эту проверку. Через какое-то время гверет Моргенталер подняла голову и обратилась ко мне:

− Ты еще здесь?

− Да, я еще здесь. Если вас так интересуют чувства чужих людей, неужели мои чувства не заслуживают такой же меры уважения, хотя бы такой же? Вы же столько раз говорили, что я не чужой вам.

− Не чужой, – эхом откликнулась она.