Город на холме

− Я не считаю, что арабы чем-то хуже евреев в глазах Всевышнего. Мы все Его дети, для Него наши жизни одинаково ценны. Но я не на Его месте. Я на своем. В Хевроне я четко увидел, что арабов опекает весь мир, а евреи могут рассчитывать только на самих себя. У нас обычный конфликт за землю, каких в человеческой истории был вагон. Да, конечно у нас больше прав на эту землю, но эти права никто никогда не признает, и хватит тратить силы на то, чтобы их доказывать. В любом конфликте бывают побежденные и победители. Да, мы победители и потому не популярны. Проехали и пошли дальше. Что вы от меня-то хотите? Чтобы я любил всех одинаково? Но такой любви грош цена. Чтобы я любил врагов больше, чем своих? Это уж точно не признак душевного здоровья. Значит, остается одно – любить своих больше, чем врагов. Да, я старался не допускать иностранных наблюдателей в Тель Румейду. Вам бы понравилось, если бы на вас с утра до вечера были нацелены видеокамеры? Так почему хевронские евреи должны это терпеть? Да, я считаю, что убийца ребенка ради развлечения не имеет права ходить по земле, и поступил соответственно. Вы же знаете меня не первый год, вы лучше всех знаете, как трудно мне иногда бывает вникнуть в эмоции даже самых близких людей. Где написано, что я обязан вникать в эмоции врагов, которые на каждом углу кричат, что хотят убить меня и отнять мою землю? Я понимаю, что их женщинам, детям и старикам тяжело стоять в очереди на блокпостах и сидеть взаперти во время комендантского часа, но чем я могу им помочь? Исчезнуть? Это должен сделать еврей, чтобы понравиться наконец арабам и всему миру? Освободить их от своего присутствия? Ни на что меньшее они не согласны. Если вы сейчас скажете мне уйти, то я уйду. Но вы не властны сделать так, чтобы я перестал любить и защищать вас.

Она продолжала плакать, но уже в голос, навзрыд. Хорошо, значит, спазм в горле закончился. Постепенно я стал выделять из всхлипов членораздельные слова:

− Не могу… не могу… не могу во второй раз.

Почему ее сын не сделал то же самое? Почему он ушел, а не остался, не попытался заново ее завоевать? Зачем ему, она все равно его навсегда. Почему я вечно занимаю чужое место? Дома я занял место отца, здесь место сына. Только с Малкой я был на своем месте.

Она подняла на меня заплаканное лицо.

− Не уезжай, Шрага. Там действительно опасно. Это не Хеврон, это хуже. Не уезжай, ты ничем ей не поможешь. Ты… ты моя единственная радость.

И оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей и будут они одна плоть.

− Офира…

Как долго она ждала этого момента. Почему я должен делать ей больно.

− Офира, ну как же я не поеду? Такой сын не сделает тебе чести.

До меня слишком поздно дошло, что она поцеловала меня в лоб.

− Глупенький. Зачем мне твоя честь.

* * *

Не знаю, молилась ли она о том, чтобы я не уезжал. Не было такого еврейского обряда, который бы она в свое время не высмеяла – от капарот[106] до миквы. Тогда я думал, что она делает это, чтобы поддержать меня, помочь преодолеть страх перед наказанием свыше за каждый шаг. Но дело было не во мне. Насмешкой и иронией она маскировала собственную боль от потери сына, раскаяние в том, что она его недолюбила, не поняла, оттолкнула. Может быть, забыв про иронию и вольнодумство, она отчаянно взмолилась о том, чтобы не лишиться своей, как она выражалась, единственной радости. Первая молитва за много лет, молитва из глубин отчаяния дошла Куда Надо. Иначе я ничем не могу объяснить то, что в назначенный день самолет в Мюнхен улетел без меня.

За три дня до отлета я проснулся от детского голоса, зовущего:

− Шрага, Шрага, вставай!

Тувья, маленькое привидение с пейсами, в короткой, не по росту, пижаме. Два месяца назад, когда я уходил на сборы, пижама была еще нормальной длины.

− Тувья, ты чего шастаешь по ночам? Ты, что, описался?

− Не я описался, – строго и печально пояснил мой братишка. – Нотэ описался. Он плачет.

Вот еще новости. Четырнадцать лет человеку, а ведет себя как маленький. Случилась неприятность, помойся, смени белье и спи дальше. Балаган-то зачем устраивать?

− Шрага, идем. Я боюсь. Он не может говорить. Он так плачет!

Нотэ сидел на своей кровати сжавшись в комок и уставившись в стену. Иссер и Лейзер смотрели с верхних ярусов испуганными глазами. Кровать Залмана стояла аккуратно застеленная. Через неделю должна была состояться его свадьба, и по этому поводу он просто не вылезал из дома учения. Не хватает еще, чтобы он мне тут мешал. На мое появление Нотэ никак не отреагировал.

− Нотэ, пойдем отсюда. Надо дать младшим поспать.

Лучше бы я молчал. Нотэ поднял на меня похожее на маску лицо и тихо ответил:

− Конечно, надо дать младшим поспать. Я должен был умереть тихо, чтобы до утра никого не беспокоить. Прости, что я не справился.

− Я не это хотел сказать. Я хотел сказать, что нам надо поговорить наедине и здесь для этого не место.