Город на трясине

Старая Боршне этого признания девочки не слышала, так как ее пригласили в дом, когда Розика уже умерла, однако, несмотря на это, старушка, чтобы облегчить себе душу, не только поддакивала Юлиш, но и сама стала рассказывать об этом, добавляя кое-какие детали, рожденные ее собственной фантазией. Так умножалось число неопровержимых доказательств преступного поведения Береца.

— Я это и в глаза могу сказать толстому кобелю!.. — так, по обыкновению, начинала свой рассказ Боршне, но поскольку она никогда не отличалась особенной смелостью, то, разумеется, ее обещание так и оставалось обещанием.

Временами, когда старушка хватала лишку, Юлиш робко пыталась остановить ее, но та не только не замолкала, но начинала приводить такие доказательства, что, выслушав их, Юлиш и сама начинала верить в ее слова…

Старый Яниш Воробей до конца выслушал обеих женщин, а затем заковылял вдоль села, заходя во все дворы, где у него были знакомые.

Зашел он и к тетушке Дьерене. На следующий же день она побежала к Бакошам, чтобы уточнить кое-какие детали.

— Скажи, Юлишка… — начала она. — Я впервые слышу, что…

Отдохнув несколько дней, Шандор занялся домом. Сначала он обмазал стены снаружи и изнутри толстым слоем глины, а затем на этот слой положил второй слой глины, смешанной с половой. С каждым днем дом становился все лучше и лучше. И с каждым днем история смерти Розики распространялась все дальше и дальше. По вечерам Юлиш рассказывала любопытным соседям, собравшимся возле ее дома, историю смерти Розики, причем теперь она уже говорила довольно складно.

Юлиш обычно начинала свой рассказ с того, что она сердцем почувствовала беду еще тогда, когда дочка, попрощавшись с ней, села на повозку Береца и поехала на хутор. Затем Юлиш говорила о том, что за несколько дней до беды она видела вещий сон. Ей приснилось, будто к ее кровати подошел Хорват Берец, а в руках у него были волосы Розики. «Вот что от нее осталось, — сказал Хорват. — Остальное унес ветер…»

Дальше Юлиш начинала вспоминать о том, что было задолго до этого. А когда она наконец доходила до самого случая с Розикой, то голос ее уже не был плаксивым, а звучал назидательно, как у великомученицы, рассказывающей о своих страданиях. Юлиш уже не просто делилась своим горем, а излагала это в форме диалога, причем когда говорила за дочку, то, подобно артистке, копировала ее манеру говорить. Вот как все это выглядело.

— Мамочка, я тебе хочу о чем-то рассказать…

— Рассказывай, доченька…

— Только ты не говори об этом дяде хозяину, ладно?

— Хорошо-хорошо, я ничего ему не скажу.

— А то я боюсь, что он опять меня бить станет.

— Не бойся, больше он тебя бить не будет. Ну рассказывай, доченька…

— Вчера он меня сильно избил… Мамочка, а правда, что мне больше не нужно ехать на хутор?..

— Не нужно. Если ты не хочешь, то и не нужно.

— Я больше никогда не захочу туда ехать… Меня там всегда бьют…

— А за что тебя бил хозяин, Розика?

— Гуси у меня убежали в кукурузу… И он меня сильно избил… А я совсем не виновата… Я не могла их догнать… Вот он и побил меня… Только ты не говори ему, мамочка… А то он меня опять изобьет…

Стоял удивительно тихий вечер. Сгустившаяся темнота придавала словам Юлиш особое значение, отчего трагедия Розики воспринималась слушателями не как ее личная трагедия, а как страшный приговор их собственной судьбе…

На следующий вечер односельчане опять шли к дому Бакошей и опять слушали Юлиш, будто она говорила об их собственной жизни…

С каждым вечером увеличивалось число тех, кто слушал эти рассказы. Страсти разгорались…

Игра света и теней и та свидетельствовала о больших переменах в природе. Изменилось и настроение людей. Если весной появлялись новые надежды, то безрадостной осенью они исчезали. Даже солнечным утром до самого обеда в воздухе стояла какая-то почти невидимая пелена, сквозь которую пробивались солнечные лучи. Уже не было высокого чистого неба, а сама голубизна его казалась подернутой легкой дымкой.

Однако в один из таких дней после обеда на село хлынул по-весеннему обильный ливень, а в небе гремело так, будто наступил май.

На дорогах и улицах образовались лужи. В них плескались утки и баловались ребятишки. В это время со стороны хутора в соло ехали повозки, груженные мешками. Ливень их застал в пути. Колеса повозок вязли по ступицу, намокшие лошади казались особенно исхудавшими, а сами возницы, вымокшие до нитки, сидели, скорчившись, на передней скамейке.

— Там, выходит, тоже дождь был?! — кричали им односельчане, которые стояли возле своих домов и наблюдали, как проезжала через село бесконечная вереница повозок.

— Еще посильнее, чем тут, — отвечали возчики. — Кукурузные поля совсем залило водой.

Вслед за повозками шли промокшие крестьяне. И хотя дождь уже перестал, женщины закатали на голову верхние юбки, а мужчины накинули на головы пальто. Держа над головой что-нибудь из одежды, люди шли босиком, увязая по колено в грязи. Шли с хуторов, где они нанимались на осенние полевые работы: кто собирал фасоль, кто — лук, кто копал картошку.