Город, написанный по памяти

Ро́маны было принято тискать на чердаке, куда мы и забирались. Сперва небольшой компанией. Постепенно по двору пошли слухи, и компания разрослась. Свои ро́маны – гремучую смесь из сказок народов мира с книжными россказнями о пионерах-героях, почерпнутыми из школьной библиотеки, я вспоминаю только в общих чертах. Зато отлично помню ощущение власти над аудиторией, когда несешь черт-те что, а все тебя слушают, раскрыв рты[42].

Одной из чердачных тем выступали легенды и мифы, иногда древнегреческие из любимой с детства книжки, но чаще петербургские: про царицу Авдотью, предсказавшую нашему городу пустоту и гибель (об этой царице я узнала от купчинских мальчишек, когда, поделившись распиравшей меня новостью, получила в ответ: ха-ха, Ленинград-то скоро погибнет, а вы переезжать хотите – во, дураки); о костях, еще с петровских времен лежащих под каждым нашим домом – если хорошенько копнуть, можно найти (к тем, «петровским» недостопамятным костям я прибавляла и блокадные, когда – с бабушкиных слов – рассказывала о рвах, вырытых вплотную к Московскому проспекту; теперь на этом месте разбит парк, где из-под земли так и несет холодом); о святом Александре Невском, явившемся в длинном черном одеянии: предупредить, что ровно через 300 лет он уйдет из Петербурга – и живите, как знаете (помню, кто-то из моих слушателей выразил сомнение: а он чо, разве святой, в кино-то вроде бы рыцарь), и еще множество темных историй, которые бабушка частью знала по слухам, а частью – черпала из книжки, той, растрепанной, с веточкой на обложке, которую она, наряду с толстым в старинном переплете Пушкиным, любила читать.

Но особый страх на моих доверчивых слушателей нагоняла «легенда о ротонде»: петербургский вариант сделки с дьяволом, в котором классическая средневековая легенда переплетается с масонским ритуалом – а иначе откуда бы в ней взялся «круглый дом», куда здешние незадачливые фаусты являются ночами и, заключив договор, в это же мгновение стареют. В моем чердачном пересказе кульминационный момент выглядел так: заходит он такой, двадцатилетний, а назад – с бородой. На вопрос: и чо, любое желание исполняется? – я отвечала: ага, но единственное. Мой уверенный ответ порождал споры. Однако не о том, допустимо ли продавать свою душу дьяволу, а о «единственном желании», ради которого стоит (или не стоит) к нему идти. (В итоге мы пришли к общему мнению: ради мира во всем мире, пожалуй, стоит; а вот ради какой-нибудь ерунды вроде велосипеда «Пионер» – нет: все равно рано или поздно проржавеет.) Трепеща и опасливо озираясь, словно этот легендарный герой уже приближается, мы гадали, в каком он все-таки предстает обличье: с рогами или без? Маленькие ли у него глазки? Лысый или заросший густыми черными волосьями череп? Крепкие ли у него зубы? (У нас-то – сверленные-пересверленные: следствие невской, лишенной благодатных солей и минералов воды.)

Отдав болтливую дань ему, нашему ленинградскому дьяволу, компания требовала продолжения: а дальше-то, дескать, что?

Там, наверху, под сводами ротонды, заседают – разумеется, ночами – всесильные мудрецы, тайные властители города: они и решают, что здесь следует разрушить, что построить заново, а то и просто перенести. С одного места на другое – как в сказке про Алладина. Например, памятник: вечером стоит, а утром – ищи-свищи.

Чердачными выдумками наши забавы не исчерпывались. Разжившись гривенником на автобус, мы отправлялись в ДЛТ. (Под этой всем известной аббревиатурой скрывалось длинное название, намекающее на какую-то особость ленинградской торговли – в сравнении, скажем, с московской, – хотя особой была одна-единственная секция, если память мне изменяет, четвертая, где всякое начальство, возомнившее себя «всесильными мудрецами», затаривалось дефицитным импортным шмотьем.) В ДЛТ мы ездили самовольно, пользуясь тем, что родители за нами не присматривали. Повод: купить, например, тетрадку. На самом-то деле – пошляться по Невскому и, как тогда говорили, поглазеть.

Осенью, когда небо заряжалось мелкими нескончаемыми дождями, мы спасались в здании Почтамта – благо близко, от нас через дом. Там, в нарядном почтовом зале (когда-то на этом месте был почтовый двор, позже, кажется, в начале позапрошлого века, его покрыли стеклянным куполом), прямо на столах, в свободном доступе, лежали пустые посылочные бланки и ручки-вставочки, дешевенькие, которые макают в чернильницы. Расположившись за столами и навострив вконец разъехавшиеся перья[43], мы, пачкаясь чернилами и усеивая бланки жирными ляпами, вели долгую взаимную переписку. Причем не личную, а из «жизни царей и цариц». Подозреваю, что дипломатическому уклону способствовал цвет попавших в наше распоряжение чернил – так, черным по белому, обращалось к своим подданным родное государство. В школе мы писали синим.