Город, написанный по памяти

Таких, как я, в нашем классе было много. Но о блокаде мы не разговаривали – тем более о том, что творилось в Ленинграде в каких-нибудь баснословных для нас тридцатых, а потом и ближе к нам, в послевоенные годы – пятидесятые/сороковые (порядок числительных – не моя описка, а суть того про́клятого времени: дойдя до этого рубежа, оно, уже в который раз, покатилось вспять)[44].

Допускаю, что в семьях моих одноклассников, быть может, и шли опасные разговоры, сопровождавшиеся непременным родительским: учти, только здесь, дома, а там, в школе или во дворе – ни-ни. В моей семье ничего этого не было. Однако флёр неотчетливого, неформулируемого страха, подернувший прошлое (теперь я говорю: намеренно на него наброшенный), я ощущала лет с двенадцати – с тех пор как окончательно укрепилась в мысли, что тайные золотники памяти, которые я скопила по крупицам, не то что не имеют свободного хождения – их и за золото не держат. Предпочитают «самоварное» – этим словом, родившимся из дореволюционной традиции натирать до «золотого» блеска дешевые латунные самовары, бабушка Дуня именовала всякую фальшь. Вроде болтовни о «советских людях» – когда радио жевало эту приторную жвачку, бабушка вполголоса язвила: «Ишь, возомнили о себе, другие они, особенные, видать, не из того места родились». (Значение этого эвфемизма у меня, прошедшей дворовый ликбез, не вызывало никаких сомнений.)

Впрочем, ко времени, когда мы перешли в средние классы, с «военной темы» стерся и самоварный блеск. Начать с того, что нашему 6 «Б» не повезло с училкой истории. Своим блокадным опытом, если таковой у нее и был, она с нами не делилась. Бубнила очередной параграф учебника от сих до сих на манер средневекового служки из деревенской церкви, имеющего дело с кучкой дремучих прихожан. Для которых ее скучный пересказ – единственный источник знаний: хоть про французов, уносящих ноги из Москвы, хоть про римских сенаторов, хоть про блокадные карточки. В ее бесцветном, без малейших обертонов, исполнении прошлое обретало вкус «замазки» – так бабушка Дуня называла отечественный, по ее мнению, абсолютно безвкусный сыр.

Наверняка школьная (да и нешкольная) администрация это тоже понимала. Как, впрочем, и то, что для пробуждения интереса к «военной теме» детям необходим живой посредник. Для нас в этом качестве выступали ветераны (школьные охальники немедленно окрестили их ветеринарами). То не в меру воодушевленные, но куда чаще – вполне себе скромные пожилые дядечки. Как на подбор косноязычные. Их тусклые россказни о «героических боях и сражениях с превосходящими силами противника» – с подробным перечислением неведомых населенных пунктов и номерных высот – мы пережидали как нудную обязаловку. Которую надо пересидеть.

Чем мы, собственно говоря, и занимались, пока очередной приглашенный лектор, вещая о потерях в «нашей живой силе», напирал на то, что смерть в бою заведомо отличается – понятно, в лучшую сторону – от любой другой. Скажем, по старости.

То ли методисты дали маху с самим жанром «живых воспоминаний» – не учли, что мы-то не «детвора первых пятилеток», а горожане, притом не в первом поколении; или, как раньше с историчкой, нам не повезло с исполнителями, – но в наших рядах заявления такого рода не снискали ни малейшей поддержки. Наоборот, многих так и подмывало, подняв руку, задать встречный, по примеру лермонтовского, вопрос: «Скажи-ка, дядя, ведь если так хорошо и почетно умереть молодым, ты-то пошто жив?» (Вопрос несправедливый и для большинства из них незаслуженный: на войне всякое бывает – порой даже смершевцы и иже с ними заградотрядчики гибнут, а их «подопечные» вопреки всему выживают, – но на эту школярскую глупость они, увы, напрашивались сами.)

Так, совместными усилиями нашей занудливой училки и записных ветеранов, то бишь проверенных и одобренных начальством, живая блокадная история стремительно двигалась в тупик, откуда ее было уже ничем не выманить, даже кусочком блокадного (125 гр) хлеба, который тогда, кажется в шестом классе, возник на моей «памятной» полочке – Музей истории Ленинграда, где он, наряду с другими экспонатами, был представлен, находился на тогдашней набережной Красного Флота, теперь Английской, в нескольких кварталах от нашей 238-й школы. Однажды наш класс туда повели.

Он лежал на весах под стеклянным колпаком, из-под которого будто нарочно (для пущей, что ли, сохранности экспоната) выкачали воздух: добавив бедному кусочку мучений – как прикажете лежать, задохнувшись? Мне эта спекшаяся смесь жмыха с отрубями показалась хлебной мумией – вроде древнеегипетского Пе-те-се из собрания Эрмитажа (не мудрствуя лукаво, мы называли его Петес). Не упокоенный, а выставленный на всеобщее обозрение, этот кусочек хлеба будил во мне жалость. Но какую-то отстраненную, во всяком случае, не имеющую отношения к целокупному образу блокады – будто события, свидетелем которых он, бедный, оказался, отстояли от этого образа так же далеко, как Петес от меня: подобно древнему египтянину, они терялись в египетской тьме.