Город не принимает

Чертовски тянуло курить. Я распахнула окно. Тяжелый снег падал на мокрый асфальт, отвесно, как дождь. Было тепло, безветренно, влажно. Со стороны Садовой доносился грохот трамваев и шум машин, прорезающих мелкие воды дорог. Я прикурила. В ту секунду самым насущным из вопросов мне представлялся: верить или не верить? Возможно ли в принципе, чтобы совершенно чужая женщина получала удовольствие, дразня меня достатком? Или мне все-таки кажется? Дверь парадной хлопнула. Анна Романовна вывела Мотю на прогулку. Свернув от крыльца направо, она прошла прямо под моим окном, заглянув. Я кивнула в знак приветствия. Ответного кивка не последовало. Докурив, я закрыла окно и села за стол – перепечатать парочку свежих стихов, написанных по ночам на неделе. Минут через двадцать раздался стук.

– Таня, – сказала Анна Романовна подчеркнуто сухо. Тон не предвещал ничего хорошего. – Ты зачем в окно высовываешься? Ты чего это… Зазываешь кого? Что ль… Ты чего это позоришь нас?

– Чем? – я действительно не поняла.

– Чем-чем, ты чего в окно торчишь? Ночью! Это что за проституция такая… Ты, что ль, проститутка – в окно торчать? У всех нормальных людей шторы закрыты, а она в окно… Не знаю я, как это так жить… Не знаю… Мне такого не надо.

Я попросила ее выйти из комнаты. Она испугалась. Попятилась задом. Захлопнув дверь, я бросилась к столу и на одном дыхании, толкая, придвинула его к двери, довершив толчок тяжелым ударом края столешницы об косяк. Отскочила краска. Поднялась пыль. На слоящемся паркете зияли борозды. Я сделала так, чтобы осложнить себе путь наружу. Мышцы моего двадцатитрехлетнего тела, прокачанные в ежедневном физическом труде, взыграли, как у дурно воспитанного добермана. Я поняла, что убью старуху. И я должна была оградить ее от себя. Все, что пришло мне в голову за секунду, – придвинуть стол. На который я и села, закурив прямо в комнате, уже без всякого окна. Итак, все, во что я не могла поверить, происходило на самом деле. Все эти месяцы. Которых, надо отдать мне должное, вопреки прогнозам Андрея, вышло куда более двух, – еще бы! ведь я заменяла ей дочь! – не понимая, однако, что Анне Романовне не нужна была дочь: ей нужна была мама.

Анне Романовне хотелось быть не просто богаче меня, но и лучше меня – чище, выше, благороднее. Правда, я понимала это лишь как факт – не видя и не представляя ни одной причины, побуждавшей Анну Романовну к соревнованию. На тот момент я только укрепилась в выводе, уже намеченном ранее: Марии и Немарии не способны к сосуществованию. Я назвала свое чувство ненавистью. Еще много лет после этого вечера я жила, полагая, что ненавижу Анну Романовну.

В коридоре раздался звонок. К телефону не подошли. Я поняла, что Анна Романовна боится выходить из комнаты. Через пару минут звонок раздался снова. Находясь в прострации, без видимых перспектив и планов, я вдруг уцепилась за этот звонок как за руководство к действию. Наскоро отодвинув стол на небольшое расстояние, позволившее приотворить дверь, я пролезла в щель и бросилась к телефону. Звонила Полина Николаевна Савченко, моя землячка, едва знакомая мне женщина, переехавшая в Петербург еще лет десять назад. Я почти ничего не знала о ней: старший научный сотрудник какой-то лаборатории, талантливый химик, бездетна, одноклассница моей тети, проживает на Техноложке. Полина Николаевна звонила спросить, не собираюсь ли я лететь домой на Новый год и не возьмусь ли передать небольшой пакет ее родным. Я ответила, что не лечу и не возьмусь – бросила универ, работаю, снимаю комнату, живу без денег.

– Что у тебя с голосом? – спросила она.

– Я поругалась с хозяйкой, у которой живу.

– Из-за чего?

– Да так… Не из-за чего. Она очень глупая.

– И что?

– Я боюсь, что убью ее. Задушу.

Полина Николаевна немного помолчала. Судя по всему, обдумывая что-то.

– У тебя много вещей?

– Печатная машинка, книжки, пара коробок. Ну так… Одежда. Тазик.

– Собирайся.

В той части сознания, что всегда работает с опережением времени, я уже была готова к расставанию с «Ноктюрном», да – завтра и навсегда.

– Вы же меня совсем не знаете.

– Ты не воровка?

Закончив разговор, я подошла к двери комнаты Анны Романовны. Обычно открытая, теперь дверь стояла по форме – навытяжку, и не просто плотно захлопнутой, а приняв вид нежилой. Ни детских голосов, ни звука телевизора, никто не выходил попить, перехватить колбаски, заглянуть в уборную. Я постучала. Старуха медлила. Но в конце концов, видимо стесняясь собственных впечатлений по поводу моего гнева, решила отпереть.

Звук телевизора был максимально приглушен. Лиза и Саша сидели на диване рядышком, выровняв спинки, на взводе, готовые в случае чего сигануть под диван. Бабушка имела серый и скорбный вид – лицо вдовьего цвета, впалые глаза, примятые пыльные волосы. Она взглянула на меня, явно не понимая, чего ожидать, подыскивая в мыслях какие-то наиболее подходящие эмоции, соответствующие одновременно и ее вкусу, и текущему моменту. Наверное, она колебалась между праведным гневом, праведным же омерзением и праведным же удовлетворением от всепрощения.