Город не принимает

– Блин, Пашунь, ну Семенов, у него еще мастерская была на Маяковке, там еще дом Утесова, наискось.

– А! – дедушка Паша встрепенулся всем телом. Его нептуновская борода и белые, капронового свойства космы распушились, как оперение возбужденного петуха. – Да-да-да, помню его, это он лепил такие хуи с глазами, да?

– Ну типа. Но не суть. Так вот у него была проблема с почками. Нужно было делать операцию. И он решил покреститься. Пришел сюда, в церковь. А его не покрестили. Сказали, что его имени нет в святцах. Ну он тогда пошел, тут недалеко, в армянскую церковь. И его там покрестили, без проблем. Сказали: ну был Руслан, а будешь – Рубен. Ну Рубен так Рубен.

Как только мы вошли на территорию кладбища, я почувствовала характерный запах тающего снега. Сугробы открыли поры и испускали в агонии последний холод – выбрасывали предсмертный яд. Лед гиб, лед потел, лед пах собою. А приоткрывающаяся земля пахла материнством. Она готова была рожать. Весна. Воздух, напитанный владычеством будущего. Народ тянулся к часовне.

– А это чего там такое? – спросил дедушка Паша.

– Это часовня Ксении Блаженной, – ответила я. – Там чудотворная сила. Люди со всех концов страны приезжают молиться. Здесь можно желание загадывать, если есть желание какое-то, можно прийти и попросить Ксению, оставить записочку. В основном Ксения любви покровительствует. Если девушке очень хочется замуж, то вот…

Дедушка Паша тяжело ступал по рыхлой льдистой грязи, растоптанной просителями.

– Она может сюда прийти и попросить о женихе, – договорила я.

– Кто она? – спросил он, сипло придыхая.

– Девушка. Которая хочет замуж.

Он остановился:

– А если хочется развестись?

Щеки мои загорелись, я растерялась.

– Не знаю…

Задрав голову, Дрон сощурился на солнце и сам ответил на свой вопрос:

– Тогда к армянам.

Иванов расхохотался. И кладбищенский лес отозвался эхом.

У могилы Строкова стояло человек десять. Еще шестеро курили поодаль, у мусорного бака, из которого торчала елка. Скомканно поздоровавшись, я отошла подальше от места, присела на относительно чистый цоколь чьей-то свежей могилы. Говорили, жена Строкова уже ушла, не дождавшись батюшки, который задерживался на полтора часа. В чащобах крестов, в упавшей сетью тени голых крон было холодно. Воздух в зазорах между одеждой и кожей быстро остывал. Мое пальто как мембрана – пропускало влагу, немолчный крик снега, рост природы и запах гниющих прошлогодних листьев. Я решила размяться, пройтись. На Богоявленской дорожке валялся бетонный крест. Громада высотой в человеческий рост. Его поза понималась однозначно: именно брошен. Будто кто-то швырнул его, как томик Пушкина, и он упал на середину дороги: проскользил, подняв пыль, и застыл. Невозможно было представить даже, какой силой его занесло на дорогу.

Минут через пятнадцать откуда-то со стороны Беринга показался спешащий батюшка. Полный, он бежал пришлепывая, грузно припадая на ноги, как пенсионерка за отходящим трамваем. Черная его креповая фата хлопотливо приподнимала крылья, открывая взору русый плантовский хаер. Судя по истошным поклонам, батюшка яро извинялся перед художниками за опоздание. Время службы я решила пустить на личные нужды. Заплетаясь в кустах и битых колоннах пантеонов, я шла к часовне – просить. Ледяная крошка хрустела под ногами, будто толченая театральная люстра. По мере приближения в грязных сугробах учащались цветные пятна – стаявшие свечи, искусственные розы, треснутые лампадки. Они горели, как самоцветы. Изумруды и рубины. Как застрявшие в голодном апрельском теле севера зеленые и красные пули. Кое-где, вмятые в снег, лежали увядшие цветы, прошлогодние или даже старше, неоднократно засыхавшие, неоднократно леденевшие, неоднократно размокавшие и засыхавшие вновь.

Во всем этом мусоре навязчиво проявлялось движение жизни. Даже на кладбище, у себя дома, смерть и то влачилась на вторых ролях. Прямее всего о ней заявлял только позвоночник – чей-то хребет, валявшийся в прогалине у стелы. Огромный хребет. Щербленый, заеденный грязью. Я принудила себя подумать: чей же, в конце-то концов? Телячий? Крупного дога? Откуда? Кто обгладывал здесь шмат спины? Кто так космически обделен очагом, настолько далек от стола? Или дворняга гнила годами на подступах к Мекке? Или никаких эвфемистических собак и коров: это позвоночник человека, варварски вздернутый из земли, как корень? Как выглядит человеческий позвоночник? (Надо было лучше учиться в школе.) Вот он: знак смерти. Вот так это и будет. Через твои кости пройдут, перешагивая, паломники. А ты вмешаться не сможешь, ты даже видеть этого не сможешь, потому что тебя самого уже просто не будет. Тебя изнасилуют без тебя. Какая, к черту, душа? Строков не видит нас и не слышит. Его просто нет, как нет и снега, лежавшего тут в прошлом апреле.