Город поэта

Вчера за чашей пуншевою
С гусаром я сидел,
И молча с мрачною душою
На дальний путь глядел.

«Скажи, что смотришь на дорогу? —

Мой храбрый вопросил, —
Ещё по ней ты, слава богу,
Друзей не проводил».

К груди поникнув головою,

Я скоро прошептал:
«Гусар! уж нет её со мною!..»
Вздохнул — и замолчал.

Слеза повисла на реснице

И канула в бокал.
«Дитя! Ты плачешь о девице,
Стыдись!» — он закричал.

«Оставь, гусар… ох! сердцу больно.

Ты, знать, не горевал.
Увы! одной слезы довольно,
Чтоб отравить бокал!..»

Это стихотворение, как и другое, «К живописцу», положил на музыку Миша Яковлев. И, собираясь по вечерам в лицейском зале, воспитанники пели их под гитару. Понятно, что трое влюблённых распевали романсы с особенным чувством.

Пушкин посвятил Бакуниной ещё не одно стихотворение и в следующем, 1816 году.

Это был год больших перемен в лицейской жизни.

Новый директор

Безначалие, длившееся около двух лет, наконец кончилось. В январе 1816 года директором Лицея был назначен бывший до этого директором Петербургского педагогического института Егор Антонович Энгельгардт.

Эта новость всех взволновала. «Не знаю, дошло ли до вас, что у нас новый директор — г. Энгельгардт, — сообщал Горчаков своей тётушке. — Это, как говорят, очень образованный человек, который знает французский, русский, немецкий, итальянский, английский и, что лучше всего, немного латыни… Ожидаем его со дня на день».

Прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, Энгельгардт побывал в Лицее, чтобы познакомиться с воспитанниками.

Новый директор… Все с недоверчивым любопытством разглядывали его.

Это был человек средних лет, одетый несколько старомодно: в светло-синем двубортном фраке с золотыми пуговицами и чёрным бархатным воротником, в коротких панталонах, чёрных шёлковых чулках и башмаках с пряжками. Держался он спокойно, ровно, доброжелательно. Первое впечатление было неплохое. Но лицеисты уже привыкли не верить первому впечатлению. После смерти Василия Фёдоровича повидали они всякого.

Каков-то будет в действительности этот человек? Илличевский писал своему приятелю Фуссу, который знал Энгельгардта: «Благодарю тебя, что ты нас поздравляешь с новым директором; он уже был у нас; если можно судить по наружности, то Энгельгардт человек не худой — Vous sentez la pointe[8]. Не поленись написать мне о нём подробнее: это для нас не будет лишним. Мы все желаем, чтоб он был человек прямой, чтоб не был к одним Engel[9], а к другим hart[10]».

Что ответил Фусс Илличевскому, неизвестно. Но ничего порочащего Энгельгардта написать он не мог.

Если бы воспитанники знали, как вёл себя новый директор накануне прихода в Лицей, они остались бы довольны.

Дело было так. В начале января 1816 года Энгельгардта вызвал в свою канцелярию граф Аракчеев. С некоторых пор он при попустительстве царя заправлял делами империи.

Директора Лицея назначил сам царь. От имени царя Аракчеев предложил Энгельгардту занять вакантную должность.

Энгельгардт согласился, но поставил условия. Они сводились к следующему: если ему доверяют, он должен самостоятельно управлять Лицеем, сам подбирать и увольнять сотрудников, по своему усмотрению распоряжаться «предназначенной на содержание заведения суммой». Короче говоря, Энгельгардт для пользы дела хотел быть самостоятельным, оградить себя и Лицей от назойливой и мелочной опеки министра Разумовского. Предъявлять подобные требования, да ещё самому Аракчееву, было немалой смелостью.

Третьего марта 1816 года Энгельгардт вступил в должность.

Он поселился со своими многочисленными чадами и домочадцами в том же доме напротив Лицея, где жил до него с семьёй Василий Фёдорович Малиновский.

Новый директор застал вверенное ему учебное заведение в плачевном состоянии. Всюду беспорядок. Воспитанники не уважают и не слушают начальства. Дошло до того, что некоторые от безделия и скуки поигрывали в карты, другие под предводительством Сильверия Брольо совершали рискованные ночные экспедиции в сад за царскими яблоками и сражались со сторожами, третьи развязно вели себя на улицах Царского Села. В журнале «Лицейский мудрец» появилась карикатура: на Большой улице, возле булочной Родакса, под гогот гусей буянят четыре лицеиста…

Энгельгардту предстояло наладить всё — начиная от дисциплины и кончая одеждой воспитанников.

И как только принялся он за дело, тотчас же натолкнулся на самодурство Разумовского. Речь шла об одежде. Воспитанники обносились. Дядька-портной, что трудился на площадке четвёртого этажа, не успевал нашивать заплаты на панталоны, шинели, сюртуки. Так, в заплатах, и ходили на люди.