Город шаманов

Молодой барчук вихрем влетел в летнею кухню, кинул в лохань связку карасей – утренний улов, и закружил по чистым доскам, лихо стуча пятками. Голый по пояс, одетый в одни подкатанные до колен парусиновые брюки, был он черен от загара, безмятежно весел и улыбчив от избытка молодости. Караси вяло шевелили плавниками, смотрели на него круглыми золотистыми глазами и недоуменно хлопали широко раскрытыми ртами. Прасковья глупо заулыбалась, забыв мешать варенье, таким же карасем стала смотреть на молодого барчука, пока маменька не кашлянула из своего угла, недовольно шевеля выцветшими губами. Слуга перед ней, одетый не по летней погоде в длинный сюртук, сжался и опасливо заозирался. Жорка, руками хватая, что понравится – большой каравай сунул под мышку, крынку с молоком в одну руку, закружил кухарку, блюдце пенки клубничного варенья в другую – угомонился и сел во главе стола. Жадно припал к горловине глиняного кувшина, запрокидывая крынку. Заходил кадык так, что все засмотрелись. Шумно выдохнул, стукнул кувшином о столешницу, надломил каравай с хрустом и стал есть пенку, блаженно щурясь. Только сейчас заметил нового слугу и задорно подмигнул старику, стушевав того еще больше.

– Да поел бы, как человек. Прасковья вон вареников наварила, яичницу со шкварками сделает – куры несутся, как сумасшедшие. И борщ свежий есть со сметаной. А не хочешь деревенской пищи, так француза выпишем, станет готовить омаров. Третьяковы так сразу выписали и третью неделю омаров да трюфеля едят под соусами разными.

– Мне омаров не надо. Мне борща надо. И сметаны побольше. И яичницу, и вареники. Сейчас только пенку довымазываю!

– Так начал бы с борща! Как все люди. А то с пенки сладкой и молока! Какая это еда?

– То не еда, маменька, а пир! Пир горой, – Георгий весело рассмеялся и снова подмигнул старику, – после казарменных сухарей – милое дело. А чем вам, маменька, наш прежний конюх не угоден? Серафим, хоть и старый, но за лошадьми смотрит лучше, чем за детьми. Или помощник ему надобен?

– Зачем Серафиму помощник? – удивилась маменька. – Он же не хворой! – и заговорила по-французски. – Или ты про этого? Как тебе? Ты посмотри, как похож. Тоже отставной солдат и медали есть. Всю жизнь при офицере был. Грамоте обучен. Я его под Ярославлем нашла, долго переписку вела. А до него шестнадцать человек пересмотрела!

– О чем вы, маменька? – быстро спросил Георгий, переходя на немецкий, видя, как непростой старик в сюртуке напрягся, видно не только русской грамоте был обучен. Удивительны дела твои, Господи. Так скоро все дворовые начнут на иностранных языках говорить. – Никак затею свою не оставите? Так ведь и доктор не велит! Ване во вред такое может стать, дурное леченье, так говорит.

– Да всё о том же! Что мне ваш доктор. Я мать – я лучше доктора всё понимаю, – проворчала маменька и застучала клюкой по полу, резко переходя на русский язык. – Что ж, Федор Ильич, дело твоё нелегкое будет. Но жалованья ты такого нигде больше не сыщешь, не обидим. Подходишь ты нам по всем параметрам: и похож, и возраст тот же, и сутулишься, и ногу так же приволакиваешь, и кудри седые имеешь.

– Ой, что-то боязно мне, барыня. А вдруг, как не справлюсь?

– Что ж не справишься-то, Федор Ильич? – нахмурила брови маменька, – должен стараться и справишься! Посмотри на себя – удалец, да и только. Еще и женим тебя.

– Так куда ж мне на старости лет. Хотя премного благодарен был бы. Не век бобылем маяться. Вот хоть Прасковья ваша, девка загляденье и румяная, и спелая, как тот каравай. А уста, что спелая вишня. Уж я бы такую целовал с ночи до утра, a la guerre comme a la guerre.

Георгий не выдержал и захохотал, слушая бывалого солдата. Слезы вытер. А Прасковья покраснела, замешала с силой варенье – обиделась, но зыркнула на нового слугу с интересом, по-другому, оценивающе. Староват. Но бравый на вид. Вздохнула. Тоже видно замуж хотела.

– Но-но, – грозно сказала маменька, – место свое знай, служивый. Не для этих целей тебя выписывали. У нас кобелей хватает, – и недобро посмотрела на младшего сына, отчего он совсем от смеха едва под стол не съехал.

– Вот женю тебя, окаянного, еще до первого чина!

– Помилуйте, маменька! Да разве можно моряка женитьбой испугать? Вот в Японию пойду, оттуда еще жену привезу. А то и двух. У них по контракту браки заключаются. Плати деньги и женись.

– А далеко эта Япония? – осторожно спросил Федор Ильич. – И почем там жены?

Жора засмеялся с новой силой.

– Не о том думаешь! Так, имя тебе придется свое забыть, – вспылила старая графиня, грозно грозя клюкой.

– Знаю я, – хмуро сказал служивый.

– И прошлое своё с настоящим.

– Так нет никого у меня. Легко будет.

– Быть при барине будешь постоянно. И днем и ночью.

– Привычный я. Справиться должен. Другого боюсь. Вдруг, не захочет меня барин признавать, как тогда быть? Оплатите ли мне дорогу назад? Дадите червонец на водку? И на карусели рубль?

– А на карусели-то зачем? – удивился Георгий, на миг замолкая от приступа смеха.

– Так Прасковью покатать напоследок.

Жора все-таки сполз под стол.