Город, стоящий у солнца (СИ)

— Молись и кайся, Демонёнок, молись и кайся! — проговорила демоница не то с презрением, не то с сочувствием и скрылась на лестнице. Я сполз на пол, гоня из головы мерзкую, ненужную, глупую, нежелательную мысль…

Да чего уж там, мысль! Имя.

Одно-единственное имя.

И это имя было — Кейра.

========== Глава 24. Исповедь. ==========

Холодно. Мне было холодно, и ни виски, принятый внутрь, ни лохматый плед, наброшенный на плечи, ни трещащие в камине дрова, ни всё пламя адской бездны, прорвись оно в эту комнату, не смогли бы меня согреть. Это был тот холод, который пробирает тебя до костей, когда ты открываешь свою душу человеку, в которого давно уже влюблён, и слышишь в ответ «нет». Это был тот холод, который обнимает тебя за плечи, когда ты видишь маленькое, но смертельно ядовитое насекомое на коже того, кто тебе дорог, и боишься пошевелиться. Это был тот холод, который пронзает твой позвоночник, когда ты стоишь у гроба близкого родича, которого так и не смог простить за то, что никогда не был для него желанным. Это был холодный ветер, который дует тебе в спину, когда ты вдруг осознаёшь то, насколько ты один здесь.

Не знаю, понимала ли светлая, когда советовала мне отомстить обидчикам, к чему это меня приведёт. Не знаю. Я сидел напротив камина, свернувшись клубком и хоть как-то пытаясь согреться, сидел и как костяшки чёток перебирал в памяти все свои знакомства. Те двое с корабля — я так и не сумел вспомнить их имён — мне не помогут. Как не поможет мне и демоница-Настя, наконец-то избавившая меня от своей навязчивости. Как не протянет мне руку помощи Гром, в конце концов просто сменивший, похоже, одну госпожу на другую. Найт… Это даже не смешно! Случайные попутчики, моряки и стрелки орудий, клиенты и бармены, юристы и адвокаты, коллеги и конкуренты — безликие тени, входившие в мою историю лишь на пару реплик, и вычеркнутые из памяти беспощадным временем, так же легко, как без сомнений вычёркивает редактор никчёмных эпизодических героев из присланного ему романа. Не нужны! И я не нужен им точно так же.

Для мёртвого старость это совсем не морщины на коже, и не вовсе набор возрастных болячек, с таким ни в аду, ни в раю проблем нет, старость — это состояние души. Я сидел, смотрел на огонь, перебирал в голове всех тех, кто ни за что не утешит меня и не придёт на помощь, тихо, беззвучно плакал и чувствовал, что старею. Слабость и страх съедали меня быстрее и неотвратимее, чем огонь — поленья в камине.

Кейра! Каждый круг этих моих воображаемых чёток натыкался на костяшку с надписью «Кейра», и я вздрагивал каждый раз. В страхе вздрагивал. По всему получалось, что эта светлая мой единственный шанс, впрочем, зачем лгать себе? «Единственный» — означает «последний». Если она меня отвергнет, мне уже некого будет просить о помощи. Я медлил — так же, как не раз и не два медлил и при жизни, боясь быть неправильно понятым… Осмеянным… Отвергнутым…

«Доброго времени суток, милостивая госпожа! Прошу прощения, за все те неудобства и неприятности, что я доставил Вам за всё время нашего знакомства. Я понимаю, что это звучит эгоистично, неправильно, несерьёзно, но я очень нуждаюсь в помощи, и, боюсь, никто кроме Вас помочь мне не в силах. Я умоляю Вас, взываю к Вашему милосердию, к милосердию слуги Света: помогите мне! Я попросту схожу с ума…» — этот жалкий, так и не закончившийся ничем умным, текст я «рожал», сочинял, выдавливая из себя по слову, добрую неделю. И отправил письмом. С курьером. Так, чтобы оно встретило адресата как можно позже или вовсе затерялось, и отказ Кейры пришёл ко мне не раньше, чем я смогу задушить в груди нелепую надежду на её помощь. Никогда, например.

Но светлая согласилась мне помочь. Просто взяла — и согласилась.

— Темнота. Холод. Потом яркая вспышка, я порываюсь встать, но не могу, кто-то обхватывает меня за плечи и мягко, но уверенно возвращает в лежачее положение. Комната с белыми стенами вырисовывается рывками, как в привередливой компьютерной игре, запущенной на слабом железе. Кто-то продолжает втолковывать мне одно и то же, одно и то же, пока я не начинаю наконец разбирать слова, — я был в особняке госпожи Кейры и рассказывал ей всё — от первых своих вздохов в этом мире и до последних сомнений, которые я пронёс к самым её дверям. Девушка в изящной светлой тунике сидела в резном кресле, напоминавшем немного трон, а я стоял перед ней на коленях и говорил, говорил, говорил… Нет, она не велела мне делать этого, скорее не препятствовала. Я стоял перед ней на коленях, не решаясь поднять на ней свой взгляд, и протянув вперёд обе руки ладонями вверх — мой разум, измученный ещё при жизни суицидальными мыслями, не смог придумать большего жеста открытости, доверия и уязвимости, более красноречивого знака того, что я всего себя подставляю сейчас под удар, чем неприкрытые запястья.