Город, в котором...

— Эх ты!

— Что эх ты?

— Ревность у тебя, что ли? Зависть?

— Еще что-нибудь прибавь. Мало. Не хватает до полного моего портрета. Я тебе то же самое говорю: от добра добра не ищут.

— Тьфу ты! Ты почему такая?

— А вот уж такая я! Пока, будь здоров!

И кидает трубку. Что греха таить, было. Сомнения… Слишком уж безоглядно она ему все о себе рассказала… Он ведь мог и не справиться с тем, что она рассказала. Ему трудно пришлось.

У нее в юности был такой случай. Сидели темным вечером на лавочке с одним человеком. Ну, теперь уж какие околичности — с Саней Горынычем. И кто-то из-за угла как выскочит, как гикнет! Ее первое движение: она отпрянула. А Горыныча первое движение было: он вскочил, чтоб ринуться на врага. То оказался никакой не враг, а их же товарищ — подшутил, но в этот миг Вичка узнала о себе и о Горыныче все. Горыныча она почти возненавидела: что он вот такой — а она такая. И положила себе с тех пор лезть на любой рожон — чтобы уж или погибнуть, или перековаться в бесстрашного человека.

И началось у нее это ее «рожонство». Среди которого было так много всего. Что так трудно далось принять Глебу.

Бесшабашные у нее были дни. Вичка ничего не ценила из того, что имела. Одноклассники, товарищи, сама юность — все казалось лишь цветочками, предвестием ягодок, которые будут впереди. И цена им давалась только половинная. Вичка стремилась вперед, без сожаления оставляя позади и внизу преодоленный материал юности.

Вот она уже в Москве — где же еще быть человеку, устремившемуся вперед? Москва ведь осуществляет отбор: сливки, цвет нации.

Но — странное дело, чем выше отдалялась Вичка от товарищей своей юности, тем становилось беднее на людей. Безлюднее. Человечки мелькали густо, но какие-то мелконькие, говорили скороговоркой и спешили — боясь упустить нужную ситуацию и нужного человека: успеть ему улыбнуться и этой улыбкой напомнить о себе. Они рассеянно говорили «привет, как дела?» — и все шарили по сторонам глазами, ища среди присутствующих кого-то нужного — уже, впрочем, не помня, что нужно, но на всякий случай, впрок — улыбнуться. Знал Глеб и сам всю эту Москву.

И вдруг оказалось, все лучшее осталось позади — в юности и в провинции. Саня Горыныч отливался в памяти уже в какой-то монумент — сильный, независимый и бесстрашный.

Рвалась к Сане. Отец заболел, позвал — приехала. Втайне надеялась встретить Саню. Она рассказала потом Глебу, как они встретились на остановке, как она пыталась жалко козырять какими-то своими достижениями, а он посадил свою жену в такси и уехал, а ее вместе с ее достижениями оставил. И шли стайкой улыбчивые корейцы-студенты, национально посвященные в тайну гармонии, откуда-то слышалась музыка — минующая Вичку, как незваную бедную родственницу, не бравшая ее в расчет, а она, посторонняя, оставалась снаружи от всего, и не находилось для нее местечка ни в музыке, ни в гармонии, ни в такси. И от унижения и стыда ее, Вички, становилось все меньше, меньше, и кончилось тем, что осталась от нее одна одежда. Очень стыдно представлять собой одну одежду, внутри которой почти ничего нет. Прижаться к стеночке и незаметненько прокрасться куда-нибудь в укрытие, в убежище — и там, поскуливая от своей незначительности, как от болезни, постепенно отращивать потерянное самомнение, уверенность в себе и устойчивость, как отращивал свою тень герой Шварца…

Потом умер отец. Похороны. И он, Глеб… И это ее спасло.

(И так они спаслись друг другом…)

— Странное дело, я была уверена, что никогда уже не потяну на новую любовь: сил не будет. А оказалось, любовь не требует, она ДАЕТ силы. Что за странность, а, энергетик?

Глеб самодовольно ухмылялся:

— Энергетически все просто: это МОЯ любовь дает тебе силы. Потому что любовь — чистая энергия. А вы, женщины, как хищные водоросли, которые стоят на месте и ждут, когда приплывет добыча: вы настроите свои антенны и ждете, откуда потечет энергия. И принимаете готовую любовь и питаетесь ею.

А она возмущалась и совала ему в доказательство свою записную книжку, где была строчка с его именем и телефоном и первое впечатление от него: «Не духовность, но — сила. Глаза аж бледные. Во взгляде ветер. Ветер взгляда… Дует». Дескать, она САМА полюбила. Глеб недовольно передразнивал:

— «Не духовность, но сила!» А что такое, по-твоему сила, как не духовность? Ничего в энергетике не смыслишь!

Ничего, все утряслось. Осела муть, осталась чистая вода. Каждое мгновение — как конечная цель жизни. Прибежал. Дальше бежать — это будет уже от цели. Всю жизнь спешил, расслабление казалось расточительством времени. Теперь кажется, вот спешка и была расточительством времени. Остановился и пошел потихоньку… Вичка, кстати, считала, что чисто жить очень просто, математически просто. То сложное уравнение, которое ты при всяком деле решаешь, только тогда даст правильный ответ, если в нем нигде не будут учитываться твои интересы: престижные, материальные, самосохранительные.