Город, в котором...

Но Наталья — европеянка, она этого не понимает. Ей этого мало. Каждый год Рашид пишет ей бумажку: разрешение на выезд из страны (это здесь единственный документ для выезда — разрешение мужа). И она едет в Москву — через Германию. Германия ей ностальгически напоминает утраченные времена юности, когда она училась в институте иностранных языков. Немецкий пригодился ей в этой стране только раз: пригласили настройщика роялей из Алеппо, тот приехал и оказался немцем. «Шпрехен зи дойч?» — спросил он Наталью, увидев европеянку. «Бисхен», — печально ответила она. С любовью и тоской они поглядели друг на друга, два чужеземца, и дальше сообщались уже по-арабски. Узнала, что к Валиду Улыбычу приезжает из Австрии друг со своей девушкой, напросилась «хоть по-немецки поговорить».

Оказалось, австрийка только девушка, а друг Валида — полноценный, красивый, густокровный, жгучий араб Мухаммад. Просто он учится в Вене, изучает вместе с Ингрид медицину, уже год они вместе снимают квартиру и даже собираются пожениться… Ингрид беспородная, блеклая, как бы вылинявшая от многих стирок, но это не мешало ей держаться вполне небрежно: оттанцует, упадет в кресло — и раскидает во все стороны плети конечностей. А Мухаммад перед нею раболепствовал, нисколько не ценя национальной своей красоты — а может, даже и стыдясь ее, — перед этой выцветшей, разбавленной кровью Европы. А равнодушная Европа принимала поклонение свысока, и ни разу не взглянула ни на русских подруг Валида, ни на стройного, чудной красоты гостя — Икрама. Светятся из смуглой худобы лица ореховые глаза, обшлага куртки отвернуты, и белоснежной рубашки обшлага тоже отвернуты поверх куртки — такое вот обрамление для смуглых его кистей, и сигарета в сухих сильных пальцах, а голова покоится, слегка запрокинутая, как у отдыхающего орла.

Австрийка Ингрид (на лице полная индифферентность) набалтывает по-немецки что-то пустое, а бедная наша космополитка Наталья с трепетом ловит каждое слово и переводит для Риты и Милы.

— Добавь вина. Я не хочу много танцевать, а то вспотею и потом замерзну. У вас тут холодно. Я ожидала, что будет теплее. Вам, арабам, хорошо, вы вообще не потеете. Расовые свойства кожи. Только благодаря этому жители пустынь не бывают грязными. А который час? Мухаммад, дай зажигалку. Моя, как всегда, сломалась. Эти зажигалки — просто мой рок. У меня сумка забита зажигалками, посмотрите. Ломаются.

— А ты купи «ронсон», Ингрид.

— Покупала, то же самое. Мне говорили, что это от человека зависит: один имеет поле, губительное для вещей, другой — наоборот, сохраняющее.

— А ты носи с собой спички.

— Спички я теряю.

— Ну тогда води с собой Мухаммада, а у него будет зажигалка.

— Она меня не берет с собой почти никуда, — пожаловался Мухаммад. — У нее там свои какие-то знакомые, друзья…

— О, Мухаммад, не будь таким занудой. Это сказывается твой национальный феодализм в сознании. Мы так не договаривались.

— Молчу! — пристыженно сдался Мухаммад.

Тряпка!

Остролистые веера пальм-подростков уперлись в стекло из темноты сада и похожи на растопыренные ладошки, когда ребенок глядит через окно, приплюснув нос. Из гостиной дверь в сад. Южные вечера темны, в саду есть калитка. Ну, кто хочет незаметно прийти к Валиду поздним вечером на свидание? Никто не хочет. И почему я такой несчастный? И тщетно благоухает французскими умащениями.

— Ингрид, неужели наша страна такая уж феодальная? — задело.

— Да, у вас много детей. И многоженство. И женщину покупают.

Это не понравилось красивому гостю Икраму. Оказалось, он жених, скоро у него свадьба. Отец Икрама заплатит за невесту пятнадцать тысяч. (Теперь Наталья переводит с арабского). Нет, почему вы так низко думаете. Конечно, если мы любим друг друга, мы можем пожениться и так, без калыма. Но это будет вечный позор моим родителям. Эти деньги — какая-то помощь моей жене и детям на случай несчастья. Но мы, например, купим на них квартиру и мебель.

Э, а с Милой, похоже, плохи дела. Теперь ей не сойти с этого места. Парализовало. Будет тут сидеть и любоваться этой варварской смуглотой, сверканием белых зубов и ореховым свечением из-под сумрака бровей. Австрийцам это не любопытно. Они сидят, разбросав повсюду свои ноги, и грызут морковку.

Зато Мила всем очень интересуется. Она ничего не спрашивает, только смотрит пристально, завороженно. «Если мы любим друг друга», — сказал Икрам. Ерунда — «любим». Любовь — это вот такой мгновенный паралич. Или прозрение. Это одно и то же. Ты вдруг останавливаешься и больше не можешь сделать ни шагу. Больше не можешь идти по тем делам, по каким шел. И вернуться не можешь. Ты превращаешься в соляной столб. Вот что такое любовь. Бедная Мила.

— Икрам, у твоего отца одна жена? — спросила Рита.

Он смотрит загнанными глазами и вдруг молчит — но видно, что ответит, все равно ответит, не таков этот народ, чтобы посметь пренебречь любым вопросом.

— Две, — тихо произносит он.

— Ой, как интересно! А ты — от первой или от второй?

— Рита! Оставь его в покое!

— Но почему, мне же интересно!