Город, в котором...

Пятикратно в течение суток от мечетей разносится заунывное пение муэдзинов, призыв к молитве. Мусульмане, застигнутые этим призывом в любом месте природы или города или хоть машинного зала станции, оставляют дела, расстилают карманный коврик, устраивают себе таким образом чистое место, снимают обувь и, опустившись на колени, лицом к Мекке, складывают покорные ладони и сосредоточиваются в смирном чувстве. Пять раз в сутки они поправляют ход своей жизни и чувства этой смиренной позой, сверяя себя по ней, как настройщик музыки сверяет звук по камертону. И если гнев или уныние владели ими в этот час, сама поза делает свое дело и вносит поправки в состояние.

Это помогает им жить в равновесии. Что-то они нашептывают своему аллаху, время от времени низко кланяясь лбом до земли, и нет среди них злых или гневливых.

А скоро начнется месяц рамадан, и в течение светового дня нельзя будет ни есть, ни пить, и русская женщина Наталья в послеполуденный час, когда заснет все ее черноглазое семейство, будет красться на кухню и бесшумно открывать холодильник. Там свежий прохладный арбуз. Отрезать ломоть и… Аллах простит ее, какое ему дело, Аллаху, до нее, выросшей под другим богом, во влажных лесах России.

А пока они едут, путешественницы, останавливаются у кофеен перекусить, бродят по пустым залам музеев, изображают из себя этаких европеек… Прекрасно знает Мила Кузовлева, что без разрешения (а не разрешили бы) нельзя пускаться в частные поездки по стране, и если это нарушение обнаружится, плохо будет этим Кузовлевым с их замашками.

В эти утра Рита делает исключения из своих привычек и встает рано. Надо.

— Тетя Рита, можно, я пойду поиграю с Хаешкой во дворе? — просит маленький Валера Кузовлев.

А она ему:

— Нет, пойдешь со мной на базар. Мало ли что! Пока мать не вернется, я должна за тобой неотлучно присматривать.

На дворе восемь, самый бойкий час, все хозяйки тут как тут, рыщут по базару. Они оглядываются на Риту и удивляются: во-первых, чего это она так рано, а во-вторых, почему с нею третий день маленький Кузовлев?

— Что, его мать заболела? — спросит каждая.

— Да нет, просто так, идет со мной, и все. — Рита пожмет плечами, потупит глаза.

А Валера угрюмо плетется за нею следом, исподлобья поглядывая на враждебных теток, а за ним Хаешка, тоже понурившись. Оба чувствуют своим неиспорченным детским и собачьим чутьем, что совершается предательство.

Бабоньки перешептываются между собой, хищно вращают глазами. Специальные рейды уже прогуливаются у кузовлевского дома, не видать ли на балконе хозяйки. Нет, мертв балкон. Вот уже поднялась по лестнице делегация, позвонили у двери. Никого. Пропала Мила.

Сидит в отделе кадров такой специальный мужчина, миловидный, розовощекий, очень улыбчивый. Вызвал к себе Колю Кузовлева, интернационалиста нашего:

— Где ваша жена?

Коле легче умереть, чем испугаться.

— Путешествует.

— Вы знаете порядок, самовольные поездки запрещены.

Ну и Коля выразил ему полное свое отношение — к его розовым щекам, и к его улыбчивости, и к его занятиям.

К вечеру третьего дня вернулись эти эмансипированные свободные европейки на своем «мерседесе».

Коля ждал жену, уже упаковав багаж. Завтра утром они сядут в автобус — и в порт, на теплоход.

Рита прибежала, подруга:

— Возьми у меня парчу, ты ведь даже, кажется, не запаслась! — жалко ей было Милу.

— Ну что ты! — Мила спокойно. — Я этим заниматься не могу.

— А что такого? Узаконено.

— Мало ли что узаконено… Спасибо. И спасибо за Валерку, что присматривала за ним. Знаешь что… — колебалась Мила. — Если увидишь… да нет.

— Ну? Кого увижу? Что передать? Ну?

— Да нет, ничего, — передумала Мила.

Только от автобуса она все озиралась, все кого-то искала, ждала увидеть напоследок.

Собственно, Рита ведь была не виновата. Она ведь не доносила.

Эти идиоты, уезжая, взяли с собой Хаешку — и на что рассчитывали? Конечно же псу не дали взойти на борт теплохода. Эти Кузовлевы все равно как не в этом мире живут! Как во сне все равно!

Через неделю бедный нес уже снова бегал по улицам городка. Он прибегал к дверям квартиры Хижняков и скулил, собачьей своей памятью взыскуя прежней дружбы. Скулит-скулит — пришлось его пнуть. Глупый пес, не понимает, что все. Дружба вся, дружба вся, дружба кончилася.

Раз отогнала, другой — понял.

Он тогда сунулся к Наталье, арабской жене, уже не рассчитывая на память дружбы. Ему, собственно, надо было только, чтоб кто-нибудь напомнил ему маленького Валеру — каким-нибудь зацепившимся запахом.

Наталья приняла Хаешку насовсем — такого же национального сироту, как она сама, потому что дети ее предпочитали говорить по-арабски, неохотно делая снисхождение для матери — и то очень кратко, экономно роняли слова. У них ведь и гортань была устроена совсем по-другому, чем у нее, их матери…

Наступил рамадан. Зной стоял неимоверный, сонно передвигались по улице арабы, колыхались в неподвижном воздухе их белые гелябийи.

Рита честно старалась все это полюбить. Полюбить, чтобы ей простилось.