Город, в котором...

В детстве, как ни странно, Нина тосковала о своем прошлом. Да, сожалела об ушедшем времени. Текущий миг был всегда беднее прошедшего. И она лишь наполовину принадлежала настоящему, а наполовину удерживала всеми чувствами то, чего уже не было. По прошествии же времени этот, бедный, миг становился предметом сожаления и тоски — наступал его черед, — а новый миг опять ни во что не ценился. И получалось, настоящее стоило дешево, а прошлое дорого. А может, так оно и было: каждый предыдущий момент был богаче следующего, ибо возможности чувств истощались с каждым годом и днем, и вот после двадцати пяти наконец все возможности чувств исчерпаны, настоящее неощутимо, а прошлое уже все допрожилось и опустело — и вот становиться теперь Нине в ровный круг забот, одинаковый изо дня в день. Получалось, юность похожа на переходный процесс в электрической цепи: включили — и в начальное время, пока не установится режим, развиваются инерционные напряжения. Или у летчиков — стартовые перегрузки. Все, Нина, твой старт закончился, и ты ничего больше не почувствуешь!

Да неужели так?

Но вот она здесь, на заброшенной пасеке своего первоначального времени, и это, оказывается, та единственная розетка, в которую только и могло безошибочно вставиться ее существо. Она включилась, она подсоединилась к миру. И снова, как в юности, пошел переходный процесс: перегрузка чувств. Вот почему ее тянуло в эту сторону. Птица знает, куда ей лететь.

А сторон много, неведомых оконечностей, где огороды спускаются в лог, в укрытие речных лозняков, сколько изгибов русла в ивовой чаше — на каждого человека найдется свое заветное местечко, своя розетка, через которую он тоже может «подключиться».

По чужим местам Нина с детства стеснялась слоняться — как брать чужое. На неизвестной окраине она всегда замирала, чтобы не спугнуть своим вторжением тишину и биение здешней жизни. Да, у каждого человека должен быть его собственный кусок земли, на котором будут проходить его дни, полные вещего смысла, не иначе, — а то как бы он мог смириться с участью провести шестьдесят-семьдесят однообразных лет и умереть на том же месте, где родился, у старых черемух, у кривых прясел, где сушатся на кольях стеклянные банки и крынки, а куры опьянели от жары и пошатываются, а кусты смородины покорно пылятся под забором.

Что же это за вещий смысл, который позволяет людям прожить всю жизнь, не замечая убожества предметов и обстановки? Этого она и по сей день не знает.

Нина за собой всюду теперь таскала Руслана — добавочный прибор при взгляде на мир. Ребенку откроется больше.

Заглядывает Нина ему в глаза, а он смотрит туманным взором на призрак лета и сам становится, как вся природа, расплывчатым, неуловимым. А как же вещий смысл? Вот снова в который раз отправляются вдвоем все в ту же сторону мира (еще не набрели на пасеку; еще даже не вспомнив о ней, но, видимо, уже предчувствуя ее). Вот улица остановилась, осталась стоять, глядя вслед, а проселок побежал дальше один. И Нина с Русланом по нему.

Несколько раз они видели в этой стороне цыгана. Он пас в пролесках своего коня и пел, поддавая голос, как мяч, в небо. Голос выпрастывался из глотки без малейшего усилия.

Однажды они столкнулись на тропинке, и Нина уклонила взгляд до его бронзовой груди. Он ходил по пояс голый, и грудь была такой ширины, что Нина могла бы дважды к ней прислониться. Под кожей кишели мускулы. Цыган ласково засмеялся, глядя на Руслана.

В другой раз он сказал ей как старой знакомой:

— Давай покатаю твоего пацана на коне.

Руслан испугался и спрятался за ее спиной. Горожанин, не знает спасительной силы родины. Одна мать ему родина и спасение, спрятался за подол. А Нина тут ничего не боится. Тут ее дом.

— Ты работаешь в конюшне?

В этом краю — дома — можно всякому встречному говорить «ты». Здесь нет чужих.

— Я?! — удивился цыган. А потом засмеялся — ему показалось это смешным: он — работает. Он живет — разве этого мало?

Потом он для них с Русланом спел. И сплясал. Говорил без умолку. Его отец купил тут дом. А жена его будет красивой. А пошла бы ты за меня? И смеется, скаля белые зубы. А я бы тебя взял.

Выйти за цыгана и кочевать…

Кочует и сила земная. Трава за поскотиной истопталась, не доживет и до середины лета, а ведь в детстве собирали здесь клубнику и рвали щавель на пирожки. А те холмы, на которых играли весной в лапту, теперь просели и усохли. Теперь лапта уже не поместилась бы на них. Неужто холмы, как живые, растут и стареют, но люди так заняты своими трудами, что не замечают этого, как не замечаешь перемен в лице ежедневного спутника?

Поглядит Нина на деревенских людей — они безостановочно работают и не имеют друг к другу неутолимого взыска, каким она замучила Севу. А он уже устал один быть в ответе перед нею за целый мир.

— Мама, почему вам всем тут друг от друга ничего не надо?

А кровь уже волновалась, так близко был ответ.

Мама не знала и пожимала плечами.

— Иди, — просила, — прополи грядки.

Грядки!..

Впрочем, действительно помогало.