Город, в котором...

Икрам ответит, он не так воспитан, чтобы считаться со своими личными удобствами больше, чем с чужим любопытством. Спрашивают — говори. Сглотни и говори, что было с твоей матерью, когда отец, плиточник, решил взять себе еще одну жену. Отца нельзя винить, ведь ей тогда уже исполнилось тридцать пять, она уже родила пятерых, Икрам старший, и в углах ее глаз даже без улыбки лежали морщины. Сабах, но ведь это обычай, он уже не одну тысячу лет, и никто не обижается; разве это может быть таким горем? Может, Али, может, ты же видишь. Но и ты должна понять меня, Сабах, что мне делать, ведь это жизнь.

Ему пришлось построить отдельный дом, плиточнику Али, для своей новой жены — он сжалился над Сабах и не стал водворять новую жену в старое гнездо подруги.

— Это удивительно, Икрам, — бережно говорит Мила. — Я ведь видела, гуляют по улицам такие сложные семьи: муж, две жены и куча детей, и обе женщины между собой как подруги.

— Моя мать — необыкновенная женщина, — ответил Икрам.

— Икрам, и ты тоже! — объявила Мила, с ума совершенно сошла.

Валид сразу залоснился, как от жирной добычи, Рита закрыла ладонью рот, и только двое австрийцев хранили свои чувства где-то в их швейцарских банках, а сами путешествовали без чувств, с одними банкнотами.

— Сабах — значит утро, — объяснил Икрам имя своей матери.

Мила встала перед ним, чтобы продекламировать стихи:

— Выше стропила, плотники! Вот входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей!

Ой, бог ты мой, ой скорее надо уводить товарку, кабы не было беды. Коля Кузовлев, слава богу, в смене, а то эта сумасшедшая может прийти и объявить ему, что она влюбилась в чужого арабского жениха, — и делай с ней что хочешь. С нее станется.

Пойдем-пойдем, пора!

Провожатые ночью в этой добродушной стране не нужны: здесь рожают по многу людей и потом не обижают друг друга, пьяных здесь не бывает, и чужую женщину не возьмут задаром, а будут десятилетиями копить на честное приобретение. Провожатые здесь не нужны, но Икрам проводил их через темный садик. Он подал Миле руку, чтобы она не споткнулась. Его ладонь — сухая, горячая, сильная — почтительнейше исполняла свой долг и ничего не посмела добавить к этому долгу от имени своего чувства.

— А чувство есть, я не могла обмануться! — сказала Рите эта отчаянная баба.

Ой, что будет, что будет!

— Ты это дело брось! — предостерегла Рита.

Сама-то она себе во всяких таких чувствах отказала. Зачем зря рисковать? Здесь, говорят, бывали такие случаи и очень плохо кончались. Рита оставила себе лишь одно невинное развлечение — «проход». Проснуться позже всех в этом городе, часов в десять, умыться, нарядиться — и совершать выход на базар для хозяйственных покупок. Жизнь здесь начинается рано, часов с семи, и ко времени появления Риты хозяйки уже не толпятся у лавок. Рита шествует, каждое свое движение совершая с чувством, с толком. Ее появления ждут. Из разных углов базара, из его причудливых галерей, двориков и закоулков в ее сторону, как по сигналу, оборачиваются лица праздных и уже постоянных ее ожидателей. Они только делают вид, что болтают между собой, курят сигареты и пьют кофе за стойкой кофейни.

Они выступают из тени на пол ленивых шага. Солнце к полудню, тени жесткие, по линеечке. Зрители зрят. Рита это знает. Глаза ее испускают сериями поиско-заманчивые лучи. Для этих лучей у всякого мужчины есть локаторы, как у летучих мышей. Вот они слетелись на сигналы — на поживу. Сочась соками неженатой своей зрелости.

Но поживы вам не будет, летучие мыши. «Проход» — это все, что вам перепадет. Пусть только посмеет кто-нибудь подойти близко! В конце концов, что такое эти дразнящие зеленые лучи из ее глаз? Кто их запеленговал и материально зафиксировал? А что это еще за локаторы у мужчин, что еще за анатомические новшества? Вот то-то! И попробуйте пришить мне дело!

Плохой человек полностью включает в себя хорошего. Разве не может он позволить себе еще что-то сверх того, что лежит в рамках «хорошего человека»?

Рабочее время кончается здесь часа в два. Городок засыпает. Второй этап жизни начнется часа в четыре. И опять эти праздные наблюдатели сойдутся в тенистых галереях базара. Вдруг пронесся слух: русские женщины купаются в Евфрате — все скорее на берег!

А они действительно плавают в купоросной прозрачной воде, и на высоком обрывистом берегу чинно расселись бедуины, расположась смотреть долго и основательно. Лица их выражают терпеливость.

С обрыва замысловато спускались к воде рискованные тропки, пробитые в крутизне мальчишками-рыбачатами. Рыбачата толклись внизу, у воды, на крошечном пятачке плоской почвы. У мальчишек был переполох: никогда им не случалось видеть, чтобы люди так плавали: долго и стилем. Они побросали наземь свои удочки и с безудержной тоской зависти кидались в воду. Там они по-собачьи барахтались вблизи береговых камней, не сводя глаз с тех, плывущих.

Маленький Валера Кузовлев проходил по берегу со своим псом Хаешкой. Он увидел распластанных в воде своих родителей и их друзей Хижняков, увидел рыбачат, барахтающихся у берега, и закричал сверху:

— Мама! Папа!