Город в осенних звездах

Нельзя даже и близко предположить, какие чудовищные фантазии поселились в мозгу этого одержимого революционера. Может быть, он представляет себе революцию как практическое осуществление устремлений духа? Нет опасней умопомрачения, когда свою светлую голову и доблестное сердце человек ставит на службу нездоровым амбициям, — в конце концов он становится невменяем: предубеждение вытесняет собою желание понять, и то, что начиналось как устремление установить Истину, — пусть даже рожденную в жарких спорах, — как подлинный поиск Знания в экспериментальном научном сообществе, превращается вскорости в сборище презренных трусов, слишком робких, слишком подавленных и малодушных для того, чтобы подвергнуть сомнению свой символ веры. А неоспоримая вера есть петля на шее Разума, как однажды сказал мне Клутс. И он теперь мертв, именно потому, что с такою настойчивостью цеплялся за бесполезное и само себя дискредитировавшее дело, которое он называл великим. Может быть, отказавшись от этой петли, я отказался, — в глазах Монсорбье, — признать обоснованность грезы, за которую сам он с готовностью продал душу?

Лошадка моя поднималась по горной тропе, — словно по грандиозному коридору между высоченными соснами и громоздящимися друг на друга утесами, одетыми снегом, — по ущельям, змеящимся сквозь отвесные скалы. Несколько раз я услышал, как где-то вверху заскрипел, проседая, затвердевший снег, грозя обвалиться и засыпать меня, но я не задумывался о возможной опасности. Размышления о Монсорбье постепенно отошли на задний план, и все мысли мои обратились единственно к ней… к моей Либуссе, герцогине Критской. У нее было странное, редкое имя, но титул ее заключал в себе указание на нечто значимое. Такой титул мог бы пожаловать Папа римский или же Император Священного Рима. Сейчас Крит, подпавший под владычество Оттоманской Империи, принадлежал туркам. Впрочем, всякий титул может быть унаследован по праву рождения, так как немало знатных фамилий (и особенно тех, чьи родовые древа уходят корнями в балканские королевства) ведут род свой со времен до рождества Христова, когда предки их были властителями полудиких племен, жрецами темных, не ведающих о любви религий. Может быть, в жилах ее течет даже и африканская кровь? Кровь тех забытых таинственных цивилизаций, чей расцвет и упадок предшествовал эпохи Царства Египетского… Это бы объяснило дар ее к ясновидению, которым она, несомненно, обладала.

Мощь дикой Природы, представшей взору моему, наряду с вынужденным одиночеством породили в мозгу моем самые причудливые фантазии. Наконец я был просто вынужден взять себя в руки и напомнить себе о том, что мне сейчас надо бы побеспокоиться о вещах более приземленных. Однако осуществить сие оказалось гораздо труднее, чем может предположить мой любезный читатель. Долгое время, — пока дорога вилась между заросшими лесом холмами, — я был так погружен в себя, что не замечал изменений погоды, поскольку грозное скопление туч, громоздящихся в небе, отражало как в зеркале смятение чувств, охватившее мою душу: этот могучий, неуправляемый поток эмоций, которые, перехлестывая друг друга, заглушали глас здравого смысла своим мощным грохотом и словно искали, как заново сотворить меня, но существом, не подобным Богу, а одержимым демоном. К тому времени, когда небо совсем уже потемнело, так что казалось на землю спустилась ночь, а мелкая изморось обернулась свистящим снегопадом (из-за которого я как будто ослеп, хотя и тогда еще не заметил, что продрог до мозга костей), я был вынужден понукать свою лошадь идти вперед, шаг за шагом, не останавливаясь. Не стоит, наверное, и упоминать о том, что дороги я не разбирал совершенно! Очень скоро мне пришлось слезть с седла и идти дальше пешком, одною рукою сжимая поводья, а другой отряхая снег, который ложился мне на лицо и слепил глаза, — Идти вперед, в Лозанну, руководствуясь больше инстинктом, поскольку видеть я ничего не видел. Я пришел к выводу, что моя госпожа, вероятно, решила меня испытать: что я должен не только сыграть до конца в предлагаемую мне игру, но еще и постичь сущность этой игры. Говоря по правде, меня не на шутку встревожила моя же собственная одержимость… было в ней что-то такое… нездоровое, что ли. Я вообще не любитель абстрактных умопостроений различного рода, а тут вдруг меня захватили неощутимые, неосязаемые мечтания. Так что даже когда мне пришлось все-таки остановиться и укрыться от непогоды в какой-то заброшенной полуразрушенной хижине неподалеку от тропы, я достал походную свою чернильницу и перо и начал писать, при плохом сумрачном свете, пытаясь хоть как-нибудь привести в порядок лихорадочные свои мысли.