Город в осенних звездах

Тезей… мой Тезей… делает шаг вперед. В кристальной рукояти меча его бьется птица, заключенная в камень. Сокол, рвущийся в ярости, что не слышна, прочь из стеклянной своей тюрьмы.

В Византии искусство алхимии обрело европейский дух. Здесь жили Мария — Иудейка и Зосима-Египтянин, искавшие, как обрести постижение тех уз, посредством которых человечество связано с космосом и сливается с ним воедино; ибо сие очевидно, что они отражают друг друга. Или же заключены друг в друге?

Алхимики свели элементы Земли к единой тинктуре, в которой сосредоточилось все: материя, все ее качества, все человеческие устремления, знания, само Время. Пилюля тинктуры величиною с горошину заключает в себе дар трансмутации, — ибо она есть все в одном, а значит, может быть всем, — равно как и возможности бесконечной реставрации, как физической, так и ментальной. Громадные стеклянные колбы, каменные реторты, медные котелки и трубы, дымящиеся настои, возбужденные элементалии… и конечный итог-сотворение человеческого существа: Герм-Афродиты, саморепродуцирующего, наделенного всеми знаниями и добродетелями в высшем их проявлении. Бессмертное, гармоничное создание, ни господин и ни раб; и мужчина, и женщина одновременно; существо, о коем записано в Бытии. И теперь это, — самодостаточное, — творение легким шагом выступило в пейзаж моих снов, и я видел его с позиции как бы стороннего наблюдателя, но иногда… иногда я был им, преисполненным радости в мощи своей и свободе. Во мне сливались тогда Адам и Ева. Разум мой прояснялся, восприятие обострялось, когда я вдыхал полной грудью заново сотворенный и проникнутый свежестью воздух земного Рая.

А потом… говорит Клостергейм, и его голос, подобный ветру из преддверия Преисподней, поет о смерти, остывшем пепле и ностальгической жажде возродить былые, — давно утратившие надежду, преисполненные злобою, — легионы Ада. Чтобы ему снова встать во главе этой рати, пусть даже то будет армия негодяев, способных единственно на жестокое разрушение и подавление человеческого устремления. Они ищут, как возродить первобытную чувственность, фон Бреснворт и подобные ему; но настоящую чувственность отвергают они и будут всегда отвергать… те, кому власть над другими желаннее даже услаждения страстей, коими одарен был человек от сотворения своего Гермафродит вдыхает запах опасности, — запах Зверя. Она вступит ли в бой?

Он бежит ли сражения? Каков будет выбор?.

Я снова проснулся в холодном поту, несомый полуночным потоком кошмара. Я был как бог. Но я боялся. Разве это возможно? Такая громадная ставка пусть даже в великой игре?

Само будущее человечества?! Весь остаток ночи, до рассвета, мой разум сражался с тем, что я бы определил как инстинкт.

Но битва сия не привела ни к чему. Я испытывал странное ощущение, словно бы некая вариация прошлого и одно из возможных будущих боролись во мне, силясь завоевать настоящую мою верность. Долго я не решался прибегнуть к помощи настойки опия, бутыль с которою стояла теперь у моей кровати (настойкою по доброте душевной снабдил меня Сент-Одран), но в конце концов все же отпил пару глотков и вновь провалился в сны, но такие уже, в которых деяния мои, мне привидевшиеся, не задевали никак существования моего наяву. Разбудил меня громкий стук в дверь, которую я безотчетно запер, может быть, находясь под воздействием критских кошмаров. Это пришел Сент-Одран. Он сообщил, что обещанный горючий газ будет передан нам уже сегодня утром и что сам он сейчас отправляется на Малое Поле, дабы лично проследить за его доставкой. В своем сумеречном настроении я едва понимал то, что он мне говорит. Кажется, он собирался еще заглянуть по пути в ландграфине по какому-то важному делу. Когда он ушел, я вновь впал в полубеспамятство и пришел в себя только к полудню. Наконец-то я взял себя в руки, смог подняться с постели, привести себя в божеский вид и вновь войти в мир повседневной реальности.

Сент-Одран вернулся к «Замученному Попу» весь засыпанный снегом и в весьма озабоченным видом. Он разыскал меня в кухне, где Ульрика читала мне вслух свою диссертацию, которую она собиралась представить в гимназии, куда возвращалась на следующей неделе. Шевалье явно горел нетерпением поделиться со мной новостями, однако же не прервал наших чтений. Ульрика закончила (сентиментальные ребяческие излияния, сходные во многом с высокой риторикой юных наших утопистов, отбывающих в скором времени в Венецию), и я ей проаплодировал.

Ульрика покосилась на шевалье, — тот упал на одно колено, выражая самое искреннее восхищение, хотя не слышал ни слова, — и свернула листки свои в трубочку.