Город в заливе: Откровения лжеца (СИ)

Алиса почувствовала неуверенность. Внешне Саша выглядел как обычно -- рослый паренек лет восемнадцати или чуть больше -- и изменений в нем, кроме прически и пары шрамов, было не видать. Но изменения крылись глубже, это было ясно. И он не говорил о них, он их скрывал. Почему?

Здесь крылась тайна, а тайн Алиса не любила, если только не была одной из них. Она знала, что в реальности ему было больше, чем на вид, но, черт возьми, им всем было намного больше, и сама она теперь довольно смутно помнила свой настоящий возраст -- в памяти четко держались только пионерские годы в школе с номером лесенкой, то ли один-два-три, то ли наоборот, три-два-один... нет не вспомнить, но то было неровная, шероховатая, шершавая юность, и ей не хотелось думать о ней. Но после этого память словно ныряла в мутное море без берегов и предупреждающих надписей.

Смутно помнилось раннее детство, чистая, светлая квартира, и чистый круглый двор за окном -- это уже намного позже, годам к тринадцати, небо испортится, нахватается мусора, станет серым и неприветливым, а их дворы, их детские порталы в большой мир, припечатает грязноротая молва мрачным словом "колодец". Помнилась заботливая, усталая мама и вечно хмурый недовольный отец, ценитель Маяковского, заставляющий маленькую Алису наизусть читать его любимое: "Сливеют губы с холода, но губы шепчут в лад: "Через четыре года здесь будет город-сад!""

Школа сливается в одно вращающееся колесо, будто катафот на мчащемся под гору велосипеде. Учителя ее хвалят -- реже, и ругают -- чаще, но она очень быстро перестает обращать на них внимание. Школа -- это место, где можно быть, когда ты не дома. А не дома ей быть куда приятнее, чем наоборот.

Отец начинает пить -- кризис среднего возраста проявляется иногда и так. В такие вечера он делается шумен, криклив и самокритичен.

-- Вот та-ка-я я мразь, Нина, пони-ма-ешь? -- пьяными слогами втолковывает он плачущей матери, стоя на распахнутом пороге их -- пока еще их -- съежившейся квартиры. -- Пью! А почему пью? Потому что слабый я, поняла? Слабак, нич-то-жест-во!

На заводе его терпят. Увещевают, потом прорабатывают на партсобрании, даже домой приходят -- может, горе какое у человека? Но горя нет, кроме разбитого вдребезги мира и тоски по непонятному и неслучившемуся.

-- Какая ж ты умничка, Лиса, -- бормочет отец, укрыв голову ладонями и раскачиваясь на стуле, как скоморох. Горит один ночник, на кухне сидит тихо, как мышка, мама, по комнате носятся неясные тяжелые тени. -- Не могу поверить, чтобы из моих... из меня вышло когда-то такое золотое дитя. Учись хорошо, ладно? Не как я. Главное -- не как я, понимаешь?

Алиса одеревенело сидит на кровати и молчит. Ей одновременно страшно, противно и почему-то стыдно. Бывает же так, что кто-то позорится, а стыдно почему-то тебе?

-- Да... -- продолжает кто-то внутри него, -- достался тебе не отец, а дрянь подзаборная. Слабохарактерное ба-ра-хло. Пью, а что делать? Такой уж я есть. Ты думала, небось, что я хороший, а оно вот как вывернулось. Обманул я тебя, получается. И мать тоже обманул. И кто ж я после этого? А?

Нет позора в том, чтобы быть слабым. Но быть жалким -- позор. А постоянно совать другим под нос собственную ничтожность, в надежде, что дадут тебе повод побыть еще жальче -- это со временем начинает вызывать только одно.

Презрение.

Отец вдруг рванулся к ней -- даже дернуться не успела -- порывисто, неловко обнял. От него пахло водкой, колбасой и бессильным отчаянием. Так она и запомнила. Алкоголь, чеснок. Безнадега.

-- Как же я тебя люблю, Лиска, как же сильно... Я бы все что угодно для тебя, в любую пропасть шагнул, да хоть в жерло вулкана -- в секунду, не думая. Да беда, что никуда шагать не требуется, а меня тянет и тянет туда, и как быть, что делать -- не знаю. Не знаю, доча...

Он отстранился, поднял голову и уставился в пустоту взглядом горячих бессмысленных глаз.

-- Учись хорошо, дочка. И никогда никому не верь. Люди не заслуживают того, чтобы им верили. Даже самые близкие.

Через месяц Владимир Двачевский, находясь в состоянии алкогольного опьянения, бросился в Обводной канал с Борового моста. Мост этот издавна имел мрачную славу излюбленного места самоубийц, но доказать ничего не смогли. Вдове выплатили пособие по утрате кормильца, Алиса еще больше замкнулась в себе. Она не стала учиться хорошо -- но что касается второй части отцовского завещания, здесь все было тип-топ. Она никому больше не верила.

Школа длилась и длилась, как плохой сон, и выпускной ничем, по большому счету, не отличался для нее от прочих дней -- разве что портвейн был по случаю заменен шампанским, да ухмылки на лицах одноклассников были пошире, и ей было уже все равно, потому что алкоголь смягчал отвращение и туманил голову. Рассвет она встречать не стала, ушла ночью, раньше, в красивом красном платье по улицам, полным света и тьмы.

Но потом... что было потом?

***