Город за рекой

— А я и подумать не мог, что еще раз увижусь с вами! — воскликнул Роберт.

— Завеса, скрывающая неведомое, время от времени приподнимается, — приветливо отозвался профессор, когда-то заведовавший кафедрой католической философии, — и новый шаг связан с новым риском.

— Ваша старая тема! — сказал Роберт.

Когда профессор Мунстер попросил хрониста молиться за него, Роберт заметил ему, что он все больше отмежевывается от христианской догмы белой расы.

— Когда-то, — возразил профессор, — вы называли молитву западноевропейской формой медитации. Погрузитесь же в медитацию. Это единственное, что еще может помочь.

Роберт знал о муках и страданиях, через которые прошел уважаемый друг. Болезнь только усилила его набожность. Как он мог прикидываться теперь, когда узнал действительность в городе за рекой?

Архивариус осторожно намекнул на разочарование, которое, должно быть, испытал философ, ведь после смерти все оказалось совсем иным, чем он это представлял себе при жизни.

— Если признаться, — снисходительно и скромно сказал профессор, — то это тяжелейшее экзистенциальное испытание.

— Я вижу во всем здесь только исполнение безжалостного закона…

Леонхард, стоявший сзади, толкнул стул, на котором сидел Роберт; возможно, это вышло нечаянно, только архивариус оглянулся на него.

— Или?.. — уклончиво заключил он начатую фразу вопросом.

— Или, — сказал профессор лукаво, — место, где мы окончательно теряем способность возмущаться своими поступками.

Хронист озадаченно смотрел на него.

— Значит, — сдержанно сказал он, — участь саморазложения?

— Последний барьер перед божественным очищением.

— А какими были ваши последние слова — перед тем как в вас угасло сознание жизни?

— Последние мои слова были: "Metanoeite!" — сказал профессор. — Одумайтесь! Покайтесь! — Он, глядя на Роберта, отпил глоток из своего бокала.

Дверь распахнулась, и на пороге появился новый гость. Худая фигура с седыми волосами, тщательно расчесанными на прямой пробор, двигалась медленно, чуть пошатываясь и шаря руками вокруг себя в воздухе. Слуга, слегка поддерживая гостя за локоть, направлял его к столу.

— Привет! Привет! — бодро восклицал гость.

— Добро пожаловать! — сказал Роберт и схватил руку, которую старик держал вытянутой перед собой. Доктор Хан, коммерсант из Любека, был слепой.

— Гм. Да, — произнес он. — Здравствуй и прощай одновременно. Коротко и ясно. По-спартански. — Он засмеялся отрывистым сухим смехом.

Гость сел напротив Роберта. Архивариусу приятно было видеть доктора Хана, которого он помнил блестящим, интересным собеседником, неистощимым в прибаутках и остротах, чем он в свое время так восхищал и очаровывал его.

— Еще одна мгновенная вспышка в мозгу, — сказал слепой. — Позорного банкрота я все-таки опередил. Внутреннего и внешнего. С небольшим преимуществом, но финишировал первым. Гм. Внезапные решения, хотя и редко бывают лучшими, но fait accompli [Свершившийся факт (фр.)] создает по крайней мере бесповоротную ситуацию. Да. Все прежнее — это всегда только приготовление для более позднего. От самого себя не убежишь.

Он пошарил рукой по столу, нащупал свой бокал с вином и, поднеся его к губам, отпил несколько глотков. Роберт почувствовал глубоко личное содержание в словах д-ра Хана, который молодым человеком при попытке самоубийства искалечил себя, сделавшись слепым; тридцать лет спустя, чтобы избежать политических палачей, он во второй раз направил оружие против себя. Теперь он говорил о том, что в этом городе, традиции которого его всегда интересовали, ему больше всего импонировало все конструктивное.

— Потрясающе, — сказал он, — как иерархия развилась в органическую бюрократию. Гм. Да. Все символы здесь снова являют простую реальность, насколько я мог увидеть.

— Вы снова можете видеть? — спросил хронист.

— Я просил людей рассказывать мне, — сказал коммерсант, — хотя в городе я снова стал зрячим. Физические увечья, полученные в жизни, в призрачном мире исправляются. Тоже своего рода просветление. Гм. Да. Но я этим не воспользовался. Если для знания своего собеседника мне приходилось довольствоваться тем, как описывают его внешний облик другие, то подумайте, в какое замешательство я мог попасть, когда увидел бы образ, созданный в моем воображении, к примеру образ молодой женщины или ваш, мой друг, когда увидел бы этот образ совершенно иным, конкретным. Нет, уж лучше я буду довольствоваться прежней картиной.

— Вы, — сказал архивариус, — остаетесь неисправимым консерватором.

— Да, — отвечал д-р Хан. — Примите благодарность за все и желаю здравствовать. И передайте, пожалуйста, привет вашей жене.

Он отвернулся от хрониста и включился в общий разговор. Конечно, это была только дань вежливости, когда он попросил передать привет его жене. Слепой, думал Роберт, имел в виду не Анну, а Элизабет. Жива ли она еще?

Вдруг чья-то рука обвила его шею, легкая, словно фея, девушка села к нему на колени.

— Что поделывает моя сестрица Элизабет? — спросила она.