Город за рекой

— Да! — с чувством воскликнул доктор Питт. — Я думал остаться в выигрыше и жил, оберегая себя, а надо было довериться судьбе. Я уже сказал тебе: смерть — закон жизни. Этот закон не обойдешь, не перехитришь. Нельзя искусственно пытаться бороться с ним. В выигрыше не останешься, если попытаешься окольными путями миновать кризис. Я поздно понял это, или, точнее, меня слишком поздно осенило. Я осознаю это. Что случилось, должно было случиться. Если смотреть метафизически, то с моей судьбой все в порядке. Понимаешь?

У него снова задрожало веко.

Роберт очень хорошо понимал его, свой опыт архивариуса он приобрел не напрасно. Но поймут ли это когда-нибудь живые? Это и многое другое.

Наконец и с отцом Роберт обменялся рукопожатием. Советник юстиции, однако, решительно запротестовал, когда сын признался ему, что долго его недооценивал и считает себя виноватым перед ним.

— Здесь и без того все слишком торжественно, — сказал старик. — Ты чересчур близко к сердцу принимаешь час расставания. Если ты позволишь, то напоследок я возьму на себя руководство торжеством.

Роберт охотно согласился. Приятель Йори, человек с голым черепом, тоже сказал, что пора оживить их слишком уж чопорное общество.

Советник юстиции, постучав по бокалу, начал свою речь. Это была шутливая речь в защиту дружеской попойки. Упоминались карнавалы и освящение храма, сатурналии студенческих лет, пирушки молодости и соответствующие им ритуалы.

— Bibite! [Пейте! (лат.)] — скомандовал он.

Все подняли бокалы.

— Пусть каждый выпьет за свою мечту! — крикнул он и продолжал: — Пить до дна! Не отставать! Будем здоровы!

Они опрокидывали бокал за бокалом, как когда-то пили пиво. Вырывали бутылки из рук мамзель, не поспевавшей подливать. Называли друг друга братишками и однокашниками, они снова были буршами и товарищами. То и дело слышались восклицания: "Bibamus!" [Будем кутить! (лат.)] и "Еще по одной!", "Гулять так гулять!". Произносились здравицы в честь Префекта и Великого Дона, провозглашались тосты за женщин, за добрые старые времена, за свободу и последнюю искру жизни. Они то и дело вскакивали с мест, чокались стоя, подходя друг к другу, и звенели бокалами. Они выкрикивали крылатые слова, изречения, шутили, говорили наперебой. Им казалось, что они шумят, горланят, но слышались только тонкое посвистывание, чириканье, кваканье. Они взялись под руки и пошли по кругу, притоптывая ногами; они делали вид, будто они развлекаются, будто они живут.

Мало-помалу голоса начали смолкать, позы и жесты становились все более скованными, церемонными, они растерянно поглядывали друг на друга, как будто стыдились своих дурачеств, и в тревожном предчувствии вскидывали головы кверху, когда снаружи ударяли о стены шквалистые порывы ветра.

Архивариус сидел в стороне с молодым врачом. Помещение постепенно погружалось в сумрак. В воздухе повеяло холодом. Доктор Питт зябко потирал руки. Одна за другой гасли свечи, и с каждой угасшей свечой очередной гость незаметно покидал помещение. Первым исчез профессор Мунстер, Лео с китайской бородкой увел слепого. Тихо ушли один за другим родители Анны. Уже Ютты не видно было среди гостей. Советник юстиции еще медлил в дверях, и сизые клубы дыма врывались из сеней в зал. Пламя немногих свечей все сильнее мигало. Только несколько гостей еще оставалось, это были Катель, артист из Дрезденской Колонны и пражский архитектор. Они смотрели на догорающие свечи.

— Вы готовы к своему последнему выходу? — обратился архитектор к молодому актеру.

— Всегда, — отвечал тот.

— И уже выучили свою роль? — спросил первый.

— Еще нет, — сказал артист и засмеялся. Только смех его, так походивший на прерывистый крик лошака, на сей раз остался неслышным.

Последняя свеча догорала, и слабый отблеск пламени трепетал на стене. Катель и Роберт сидели вдвоем за опустевшим столом, с которого мамзель убирала бокалы.

— Теперь я могу еще раз поблагодарить тебя за все, что ты сделал для меня, — сказал архивариус. — Боюсь, что тебе не всегда легко было сопровождать меня в прогулках по городу, в котором один я никогда бы не сориентировался.

— Не я, так другой сделал бы это, — сказал Катель, небрежно махнув рукой. — Только передай следующему, кто придет сюда, все, что знаешь, чтобы ему не пришлось начинать с самого начала.

Леонхард принес архивариусу миску с едой.

— Мне нравится, — сказал художник, — что ты теперь расхаживаешь с нищенской миской и поедаешь свой рис. Так вот, если вдруг случится, что ты за писанием своей хроники, — вернулся он к своей излюбленной теме, — испуганно обернешься, почувствовав, будто кто-то заглядывает через твое плечо в бумаги, то можешь быть уверен, что это я, пусть даже ты не заметишь при этом мой блуждающий дух, а только услышишь слабый шорох или ощутишь дуновение, не зная, чем это объяснить… Ну что это я такое выдумываю, — оборвал он себя, — ведь это было бы возможно, если бы я находился в городе. Там, куда теперь уходят, не будет уже ни моей тени, ни какой-либо связи. Все это уже в прошлом.