Город за рекой

Каким образом случилось, что Роберт через какое-то время вдруг оказался в самой гуще солдат, он не мог бы себе объяснить. С того самого момента, когда до его сознания со страшной очевидностью дошло, где он был, он все сильнее проникался каким-то новым ощущением своей задачи по отношению к окружающему миру. Неизвестно, что теперь послужило толчком к его действию — разговор с Бертеле или призывная речь генерала перед строем, только архивариус выступил вперед, в середину каре, и, сделав широкое движение рукой, в которой держал шляпу, обратился к молодым солдатам из казармы " #931;".

— Вас уже больше нет, — сказал он. — Вы воображаете, будто находитесь в плену, что тоже, конечно, верно, но только в плену навязчивой идеи.

Слова, хотя и негромко звучавшие, сверлили воздух, режущим эхом отдавались в ушах молодых солдат. Они, не расстраивая своих рядов, плотной стеной надвинулись на говорящего.

— Вы свою жизнь прожили, — продолжал архивариус, — для вас она кончилась.

Тысячи пар глаз так и впились в человека, который не только развеивал иллюзию жизни, за которую они все до сих пор в той или иной степени держались, но еще и внушал им, что цель их земного бытия была не более чем самообманом. Ведь архивариус убежденно говорил, что бесчисленные людские жертвы не искупали несчастий на земле, но только приумножали их, что всякое стремление к завоеванию, если смотреть с точки зрения всей человеческой истории, всегда уже содержит в себе зачаток смерти и последующей гибели для всякого, кто одержим этим стремлением, что все захватнические войны в конечном счете велись напрасно и тысячи и тысячи в разное время погибали ни за что.

Не у одного вояки вызвали внутренний протест эти слова, ибо они перечеркивали сызмальства усвоенные ими представления о ценностях жизни, таких, как борьба и отвага, военная доблесть и презрение к смерти; не один вояка вскипел негодованием от того, что попиралось такое чувство, как любовь к отечеству, и все совершающееся под его знаком.

Архивариуса не смущали угрожающие и оскорбительные выкрики, летевшие из строя, он явственно слышал в них отчаяние и боль солдат — ведь он ставил под сомнение самые основы их прежних представлений и опровергал мнимые добродетели военной касты, за которыми, по сути всегда стояли унижение человеческого достоинства, дикость и жестокость разжигаемых инстинктов, убийство по приказу и ослепление ненавистью, разрушение и уничтожение ради разрушения и уничтожения. И следствием всякого оружия, с какой бы целью и против кого бы оно ни направлялось, всегда были нищета и несчастье тысяч и тысяч, безмерное страдание невинных, все безымянное страдание земли.

— Конец всех великих сражений, — говорил архивариус, — никогда не означает мира. Исход войн и наследие, которое они оставляют тем, кто выжил, — это всегда оскверненная часть мира, искалеченная часть человечества. Более того, всякая война, в каком бы уголке земного шара она ни велась, всегда влечет за собой губительные последствия для всего мира. Нет ни одной разумной причины, оправдывающей неисчислимые раны, которые наносит себе человеческий дух. Наносит снова и снова, пока отдает себя во власть грубой силы. Кто не чувствует безумия, безумия этой противоестественной игры, тот по крайней мере должен согласиться с калечением человеческого рода, с безудержным саморазрушением. Ибо природа не дает себя обмануть. Кто становится инструментом бессмысленного уничтожения — подумайте о себе, — тот сам в конце концов становится жертвой бессмысленного уничтожения.

Многие, казалось, осознали свою участь. Многие начали понимать, что их оружие и военные доблести означали призрачную действительность, заученную фразу. Что не было чести, за которую, как им мнилось, они сражались, а было только убийство. Что они позволили использовать себя в преступных целях и стали могильщиками Европы. Едва ли нужны были еще слова, которые архивариус на правах хрониста города мертвых, как он выразился, говорил им, разъясняя, что теперь, в новой войне за господство в мире, ни за что погибнут и их дети и внуки, как погиб в свое время каждый из них.

Неизвестно, кто первый решился сломать свое деревянное оружие, только этого примера оказалось достаточно, чтобы и все остальные молча начали делать то же самое. Они ломали оружие, которое им дорого стоило, ломали сабли и копья, ружья и механические пистолеты и бросали игрушки зла в общую кучу. Они признали горькую правду, признали собственную вину. Сломав оружие, каждый устало опускался на землю, как путник, который после долгих блужданий делает привал. Они отдыхали, облегчив совесть, сбросив с себя груз вины, осознание которой пришло к ним слишком поздно.