Город за рекой

Часто тревога и тоска гнали его в противоположное крыло здания, в комнату в пилоне; он кидался к окну, высматривая, не стоит ли внизу, у ворот, Анна, — Анна, которая, как ему думалось, в любой момент могла вернуться (после той кошмарной ночи!) и ждать его. Он даже спускался по веревочной лестнице в подполье, отпирал потайную дверь в подземный коридор и оставлял ее на всякий случай приотворенной, а откидную дверцу люка держал открытой. Но всякий раз, заглядывая среди дня к себе в комнату, он находил ее пустой.

Как неприкаянный бродил он туда и сюда по архивным помещениям, где сидели за работой почтенные ассистенты и бегали взад и вперед курьеры; кивал Перкингу, который на мгновение поднимал на него отстраненный взгляд, — этот мир был точно отделен от архивариуса невидимой перегородкой, он находился вне этого мира и был ему совершенно чужим.

Он возвращался к своему письменному столу, снова подолгу смотрел на пустые страницы, и рука его по-прежнему не могла вывести ни единой строчки. Если не произойдет чуда, то он, похоже, предстанет однажды пред очи Высокого Комиссара, как школьник, не выполнивший задания.

Все побуждало его принять решение. Но не было еще звонка из Префектуры с приглашением к разговору с Комиссаром, и письмо, о котором его уведомили, тоже еще не приходило.

Он нервно расхаживал вдоль книжных стеллажей, на которых громоздились объемистые справочные тома с указанием местонахождения рукописей и книг, но буквенные и числовые шифры ни о чем ему не говорили. Он без пользы листал пухлые справочники и ставил обратно на полки. Разве не могло казаться странным, что он за время своего пребывания здесь так и не освоился с практической стороной дела, не приобрел и малейших навыков обращения с Архивом. Он не имел никакого представления о наличном фонде, о том совокупном духовном наследии, что собрано было здесь, в подземных хранилищах. Он не знал, что где расположено и по какой системе, и ни одной книги, ни одной рукописи не в состоянии был найти самостоятельно, без помощи младших архивных служителей; даже такой мальчик, как Леонхард, или другие посыльные обнаруживали в этих вещах большую осведомленность. Он не мог, к примеру, установить, взято ли на хранение и на какой срок то или иное из интересующих его сочинений, в том числе лахмаровские легенды о Хенне, не мог узнать, оставались ли еще в Архиве записки Кателя, дневники Анны, бумаги отца. К своему стыду, он не знал даже, собраны ли тут творения великих поэтов прошлого столетия, какие из них еще хранятся, какие уже изъяты; не знал, как обстояло дело с сочинениями известных авторов современности. Он не мог бы дать разъяснения по самым простым вопросам Архива, заведующим которого он числился. Пожалуй, он обозревал поверхностно работу, но все же не он, а Перкинг молча направлял ход дела и держал связь с Префектурой. В сущности, признавался себе Роберт, он сам был не более чем представительствующей фигурой.

Возможно, он ложно очертил круг своих задач, сосредоточил внимание на окружающей жизни, наблюдая жителей, устройство города, всякого рода ритуалы, вместо того чтобы включиться в деятельность Архива. Если бы его с самого начала поставили в известность, что это за город, он, может быть, иначе взялся за дело. Но ему предоставили самому добывать знание об истинном положении вещей. Тревожила его и мысль о том, что он превышает свои полномочия, активно вмешиваясь в события города, как, например, на собрании масок или при посещении казарм.

Так же мучительно было порой осознавать, что он постоянно общается с тенями и здесь, в Архиве. Но страх, внушаемый этой мыслью, все больше уступал место чувству некоего освобождения. Окончательное знание, что он пребывает в царстве мертвых, пошло на пользу, развеяло до некоторой степени тревожную подозрительность, неопределенность, так долго мучившие его и сбивавшие с толку. Но оставалось много таинственного, хотя он и отказался от попыток объяснить необъяснимое для человеческого разума диалектическим путем. Сколько бы он ни раздумывал, сомневаться в действительности промежуточного царства было уже невозможно. Его существование не имело ничего общего с верой или неверием, с ним приходилось мириться, принимать как нечто данное. Положение вещей здесь было ничуть не более загадочным, чем формы и течение жизни по другую сторону реки.