Город зеркал. Том 1

Что меня завораживало, так это деньги. Не только потому, что на них можно купить многое, хотя некоторое выглядело весьма желанным (Пример Номер Один – сестра Лучесси). Некое глубинное влечение, скорее, из области окружающей атмосферы. Я никогда не общался с богатыми людьми, но не чувствовал, что много потерял. Я, например, и с марсианами не общался. Конечно, в Гарварде было достаточно детишек из богатых семей, тех, кто записывался на эксклюзивные учебные курсы, кто называл друг друга дурацкими прозвищами, типа «Приход», «Бумер» или «Утка». Однако в повседневной жизни их достаток не бросался в глаза. Мы жили в одинаковых грязных общежитиях, корпели над одними и теми же учебниками и тестами, ели одну и ту же чудовищную пищу в столовой общежития, будто товарищи по кибуцу. Или мне так казалось. Посещение дома Лучесси открыло мне глаза на скрытый от других мир, лежащий под поверхностью видимого равенства, будто целая система пещер у тебя под ногами. Если не считать Лучесси, я очень мало знал о своих друзьях и однокашниках на самом деле. Сейчас это звучит для меня невероятно, однако тогда я не задумывался, насколько фундаментальной может быть эта разница между людьми.

В последующие после Дня благодарения недели я стал внимательнее присматриваться к окружающим. Дальше по коридору жил парень, отцом которого был мэр Сан-Франциско. Девушка, которую я едва знал, что говорила с сильным испанским акцентом, по слухам, являлась дочерью диктатора из Южной Америки. Один из товарищей, с которым мы в лаборатории работали, как-то сказал мне, совершенно неожиданно, что у его семьи летний домик во Франции. Вся эта информация начала сливаться, формируя совершенно новое осознание того места, где я оказался. Я ощутил сильную неловкость, но тем не менее старался узнать побольше, старался понять структуру общества, чтобы найти себе место в нем.

Не менее удивительным для меня было то, что сам Лучесси никакого дела не хотел иметь со всем этим. Все праздничные дни он открыто выражал презрение к сестре, родителям и даже дому, называя его, в своей лучессианской манере, «идиотской грудой камней». Я пытался перевести разговор на другие темы, но не преуспел; каждый раз, как я начинал делать это, Лучесси становился злым и резким. Глядя на своего товарища по комнате, я начал осознавать, что такова цена того, что ты родился слишком умным. Он обладал интеллектом, позволяющим обрабатывать неслыханные объемы информации, не получая от этого никакого удовольствия. Для Лучесси мир был совокупностью связанных между собою систем, лишенных всякого значения, поверхностной реальностью, управляемой самой собой. Он мог, к примеру, на память цитировать статистику ударов любого игрока «Нью-Йорк Янкиз», но когда я спрашивал, какой игрок у него любимый, не мог ответить. Единственной эмоцией, на которую он был способен, было высокомерие по отношению к другим, хотя даже оно больше походило на детское замешательство, так, будто он был скучающим ребенком в теле взрослого мужчины, которого заставили сидеть за столом со взрослыми и слушать непонятные разговоры насчет цен на недвижимость и того, кто с кем разводится. Думаю, это причиняло ему боль – он не осознавал суть проблемы, знал лишь, что она существует, и в результате пребывал в нигилистическом одиночестве. Он одновременно презирал людей и завидовал им, всем, кроме меня, которому он приписывал сходный взгляд на мир просто потому, что я всегда был рядом и не насмехался над ним.

Такова была его несчастливая судьба. Возможно, я не слишком ценил его как друга. Иногда я думаю, что я, возможно, был единственным его другом за всю его жизнь. Это странно, что спустя так много лет время от времени мои мысли обращаются к нему, хотя он, по сути, был второстепенным персонажем в моей жизни. Возможно, мое долгое бездействие располагает к воспоминаниям. Когда надо чем-то заполнить столь много лет, неизбежно вспоминаешь всё, открываешь каждый ящичек в своем сознании, чтобы покопаться в нем. Я не слишком хорошо знал Лучесси, да и вряд ли еще кто-то его хорошо знал. Однако неспособность узнать человека не отменяет важности этого человека в нашей жизни. Интересно, как бы Лучесси отнесся ко мне теперь? Если бы он, чудесным образом оставшись в живых, набрел на эту тюрьму, которую я сам себе устроил, сюда, в этот умиротворенный памятник всему утерянному. Взошел бы по этим мраморным ступеням своей неуклюжей лучессианской походкой, стал бы передо мной в своих тяжелых ботинках, плохо сидящих штанах и фуфайке с эмблемой «Янкиз», пахнущей лучессианским потом. Что бы он мне сказал? Видишь, сказал бы он, теперь ты всё понял, Фэннинг. Теперь ты всё понял на самом деле, в конце концов.

Я вернулся в Огайо на Рождество. Я был рад оказаться дома, но это была радость изгнанника. Похоже, здесь уже никто не считал меня своим, как будто меня здесь не было несколько лет, а не месяцев. Гарвард не был мне домом, еще не был, а Мерси, штат Огайо, – уже не был. Сама концепция дома, единственного родного места в жизни, стала казаться мне странной.