Город зеркал. Том 1

Мы взяли такси и поехали по запруженным улицам. На перекрестках стояли толпы людей, стеной перегораживая проезжую часть, когда открывали пешеходные переходы. В начале 90-х Нью-Йорк пребывал в состоянии неуправляемого хаоса. Много позднее мне пришлось жить в Манхэттене, но это уже был совершенно другой Манхэттен – безопасный, опрятный и зажиточный. Однако то первое впечатление от города было неизгладимым и настолько ярким, что оно до сих пор остается для меня самым верным. Квартира находилась на втором этаже старого дома рядом с Восьмой авеню – две небольшие комнаты с компактной мебелью и видом на Двадцать Восьмую, где располагались небольшой театр, прославившийся своими невразумительными авангардными постановками, и магазин мужской галантереи под названием «Мир Рубашек и Носков». Лиз объяснила, что родители пользуются этой квартирой только тогда, когда приезжают в город за покупками или в театр. По всей вероятности, тут уже не один месяц никого не было.

Похороны были назначены на десять утра следующего дня. Я позвонил Арианне и сказал, где я остановился, а она сказала, что закажет машину, которая заберет нас утром и отвезет в Ривердейл. Еды в квартире не было, так что я и Лиз пошли в небольшое кафе поблизости, со столиками, стоящими прямо на тротуаре. Она сказала мне последние новости насчет Джонаса, каковых было не слишком много. Получила от него всего три письма, не слишком длинных. Я так и не понял, чем он там занимался, – он же биолог, или хочет им стать, а не археолог, – хотя и понимал, что это имеет отношение к извлечению окаменевших патогенов из костей ранних гоминид.

– Если в общем, то он весь день сидит на корточках в грязи, смахивая пыль с камней кисточкой, – сказала Лиз.

– Звучит увлекательно.

– О да, для него – точно.

Я понимал, что так оно и есть. Пока мы жили вместе в одной комнате, я понял, что несмотря на его внешний образ человека, наслаждающегося жизнью, Джонас абсолютно серьезно относился к своей учебе, почти на грани одержимости. В основе его страсти к науке лежала идея того, что человеческий организм уникален по сравнению с другими животными на эволюционном уровне. Наши способности рассуждать, общаться при помощи языка и абстрактно мыслить не имеют никаких аналогов в царстве животных. Однако, несмотря на все эти дарования, мы стеснены теми же физическими ограничениями, что и любое другое создание на этой планете. Мы рождаемся, стареем, умираем, и всё это происходит в течение относительно короткого промежутка времени. С точки зрения эволюции, говорил он, это попросту не имеет смысла. Природа жаждет равновесия, однако способности нашего мозга совершенно не соотносятся с коротким жизненным циклом тела, в котором этот мозг пребывает.

Только подумай, говорил он, каким бы стал мир, если бы человеческие существа были способны жить две сотни лет? А пять сотен? А как насчет тысячи? К каким гениальным прорывам был бы способен человек, имей он возможность тысячу лет копить мудрость? Величайшей ошибкой современной биологии, по его мнению, была идея, что смерть естественна, хотя она вовсе не естественна, если не считать отдельных нарушений в функционировании тела. Рак. Сердечные заболевания. Болезнь Альцгеймера. Диабет. Пытаясь лечить их по отдельности, говорил он, мы занимаемся бесполезным делом, это всё равно что пытаться мухобойкой перебить пчелиный рой. Несколько пчел ты убьешь, но остальные в результате закусают тебя до смерти. Решение, говорил он, лежит в том, чтобы противостоять самому понятию смерти, чтобы обезглавить основу проблемы. Почему мы вообще должны умирать? Не может ли быть так, что где-то в глубине молекулярного кода нашей расы находится руководство к следующему эволюционному скачку – тому, в ходе которого наши физические возможности обретут равновесие с нашими мыслительными способностями? Разве не логично было бы, если бы природа, в гениальности своей, предусмотрела, чтобы мы сами открыли это, используя те уникальные дарования, которые мы от нее получили?

Если коротко, то он считал обретение бессмертия апофеозом человеческого существования. В этом он напоминал мне безумного ученого. Единственное, чего не хватало в его рассуждениях для полного счастья, так это пересборки частей тела и жезла, извергающего молнии, но я не говорил ему об этом. Для меня наука была не большой картиной, общей, а маленькой, частной. Полем для не слишком больших амбиций, постепенных, шаг за шагом, исследований, которые Джонас отвергал как потерю времени. Однако его страсть выглядела привлекательно, даже в своем роде воодушевляюще. Кому же не хочется жить вечно?

– Просто я никак не могу понять, почему он так думает, – сказал я. – Во всех других смыслах он кажется мне вполне благоразумным.

Я сказал это совершенно спокойно, но, судя по всему, попал по больному месту. Лиз подозвала официанта и заказала еще один бокал вина.

– Ну, на это есть ответ, – сказала она. – Я думала, ты знаешь.

– Знаю что?

– Насчет меня.