Город Звёзд

Всё могло быть иначе, будь он одним из старших сыновей, но моложе его был только Фалько, а бедняга Фалько не шел в счет, хотя Гаэтано, как и вся семья, относился к нему с большой любовью. Фабрицио, самый старший из братьев, унаследует титул герцога Джильи. Карло станет принцем Реморы, поскольку у дяди Фердинандо, являющегося одновременно Папой, детей нет и быть не может. Беатриче, несомненно, будет выдана замуж за одного из их кузенов… возможно, Альфонсо. В этом случае она, поскольку дядя Фабрицио уже скончался, станет герцогиней Воланы.

Что же остается для него, Гаэтано? Одно время ему казалось, что отец намерен женить его на одной из кузин — быть может, Катерине, сестре Альфонсо. В детстве Гаэтано дружил с другой своей кузиной, Франческой, дочерью принца Беллоны. Недавно до него дошел слух, что ее выдают замуж за какого-то старика из Беллеции, осуществляя одну из хитроумных политических схем.

Гаэтано покачал головой. Ну и семейка! Сейчас его тревожило то, что новый план отца может оказаться связанным с церковью. Дядя Фердинандо не вечен, и Никколо должен решить, кто станет его преемником, следующим Папой. Карло дал ясно понять, что не намерен становиться священнослужителем — стало быть, остается только Гаэтано.

«Ну, на это я не пойду, — решил он. — Священником надо становиться по призванию, а не из политических соображений. Почему нельзя просто предоставить мне возможность заниматься любимым делом?»

Ответ на этот вопрос был ему, однако, хорошо известен. Все ди Кимичи обязаны были работать на благо династии. Даже женщины должны были выходить замуж так, как это сочтет необходимым глава семейства. Их предпочтения и выбор не имели никакого отношения к делу. Впрочем, то же самое было и с сыновьями. Займи такой-то престол, женись на такой-то принцессе, стань послом в таком-то городе, прими духовный сан — и здесь всё то же самое.

Любопытно, подумал Гаэтано, окажется ли он первым в пяти Поколениях ди Кимичи, кто сумеет сказать «нет».

«Семьи, — подумала Джорджия. — И почему только не существует никакого другого способа жить вместе?»

Обед в их доме всегда подавался по всем правилам, и Джорджия не могла понять, почему мать так беспокоится об этом. Мора, однако, была решительно против людей, жующих на ходу или обедающих перед экраном телевизора, пристроив тарелки у себя на коленях.

«Это единственное время, — настаивала она, — когда мы можем посидеть одной семьей и понять, кто из нас чем сейчас живет».

В этой идее были два слабых места, думала Джорджия. Во-первых, они не были одной семьей и никогда ею не станут. Даже если когда-нибудь она начнет видеть в Ральфе отца, относиться к Расселу как к брату ей никогда не удастся. А во-вторых, Мора совершенно не умела готовить. Ральф также был нетребователен к еде, поэтому не раз и не два столь важную для Моры семейную трапезу приходилось дополнять пиццей из супермаркета или купленными в соседнем ларьке чипсами.

Мора, правда, не обращала на всё это никакого внимания. Телевизор и радио выключались, а Джорджии и Расселу приходилось выкладывать на стол ножи и вилки, даже если поданное на стол можно было спокойно брать руками. А затем все четверо проводили двадцать минут, мучаясь от взаимной вежливости и несварения желудка.

Разговор сводился к вопросам взрослых и ответам подростков. Прямо друг к другу Джорджия и Рассел никогда за обедом не обращались. Да и вообще, как сейчас поняла Джорджия, они никогда не заговаривали друг с другом в присутствии родителей.

Наедине — ситуация, которой Джорджии всеми силами избегала — Рассел бывал куда более разговорчив. У него была своеобразная манера задираться к ней. Временами Джорджия просто мечтала о том, чтобы у него было поменьше ума и побольше хулиганских наклонностей. Ударь ее Рассел, всё было бы во многих отношениях проще. Если бы Джорджия смогла показать матери хоть один полученный от Рассела синяк, это наверняка не прошло бы ему даром.

Рассел же преследовал ее ненавистью, не оставлявшей видимых следов, но заставлявшей сжиматься внутренне, словно от боли. Он умел распознавать ее неуверенность и скрытые страхи, извлекая их наружу и высвечивая своими саркастическими замечаниями.

«Сука» было, пожалуй, еще одним из самых мягких «определений», которыми он характеризовал Джорджию. Рассел во всех подробностях анализировал ее непривлекательность, отсутствие женственности, увлечение верховой ездой. «Что ж тут загадочного? Абсолютно классический случай. Подмена секса ощущением мускулистого тела между твоими ногами. Все бабы, строящие из себя амазонок, старые девы и суки — вроде тебя».

Он продолжал выплевывать всё новые и новые порции яда, а у Джорджии не было против этого защиты. Конечно, она не единожды рассказывала об этом матери, а один раз даже заговорила на эту тему с Ральфом. Но они убеждали девочку в том, что она преувеличивает, что старшие братья всегда поддразнивают своих сестер и что она слишком уж чувствительна. А Рассел еще больше издевался над нею, насмешливо предлагая побежать и снова пожаловаться мамочке.