Города и годы

Они сидели, обнявшись, в комнате, которая стала для них из тюрьмы волей, и покинуть ее навсегда было так же жутко, как думать о разлуке.

Они смотрели остановившимися глазами на изученные вещи, и все расплывалось перед ними в какой-то пустоте, как будущее, которое им предстояло.

И чтобы отпугнуть от себя самое страшное, они повторяли друг другу непонятные, непонятые слова:

– Конечно, мы встретимся.

– Конечно, Мари! Ведь все идет как нельзя лучше.

– Я не сомневаюсь ни на минуту, Андрей.

– Я уверен, Мари, я совершенно уверен!

Потом их лица касались горячими щеками, пальцы перебирали запутанные волосы, и притихшая комната повторяла их сдержанное согласное дыханье.

– Ты напиши с дороги.

– Непременно, непременно.

– Как только приедешь.

– Как только приеду.

Глубоко под открытым окном плескалась одинокая струйка фонтана – старого, позеленевшего, источенного водой и раскрошенного временем. Звон воды отзывался в дальних углах площади и был томительно ровен и тосклив.

– Я приеду тотчас, как ты устроишься.

– Я устроюсь скоро, очень скоро, Мари.

– Ну, как ты думаешь, с полгода или…

– Что ты, Мари! Месяца два, самое большее…

– Значит, через два месяца можно собираться?

– Ты должна быть готова, Мари, каждый день. Ведь это быстро уладится, я сообщу тебе телеграммой.

– Телеграммой?

– Конечно!

– Я буду всегда готова…

И опять они молча смотрели перед собой, и давно знакомые вещи пропадали в пустоте, и руки ощупывали и теребили цветы, брошенные между ног на диване.

И вдруг Мари сорвалась с дивана, повернулась лицом к Андрею, зажала в ладонях его голову и коротко сказала:

– Пора!

Андрей потянулся к ней, обнял ее, хотел подняться, но не удержался и уронил ее на себя. И так они не двигались несколько минут: Мари – зажав в ладонях его лицо, он – схватив ее изогнутое тело застывшими большими руками.

Потом он разжал руки, высвободил голову и заглянул ей в глаза. Она, казалось, не видела его. Он произнес придушенно:

– Мари, может быть… может быть, мне лучше не уезжать… остаться с тобой?

Она оттолкнулась от Андрея с такой силой, точно хотела встряхнуть его, и в ее взгляде мгновенно переметнулись испуг и радость.

– Андрей, – почти вскрикнула она, – ты так долго ждал этого часа!

– О да… Бесконечно долго! Но, Мари! Уйти от тебя…

– Как уйти? – перебила она. – Ведь мы встретимся очень скоро…

– Конечно, я болтаю вздор, – быстро сказал он и задвигался, заторопился, как будто сразу приспело время куда-то спешить.

– Конечно, вздор. Малодушие. Ты понимаешь, в эту минуту мне почудилось, что мы… что я никогда…

Он взглянул на Мари.

Веки ее были туго сжаты, и блесткая ниточка свинцом спаяла ресницы.

Он кинулся к ней.

– Мари-и!

Схватил ее на руки, отнес и положил на диван, лег с ней рядом, хотел поцеловать ее, но голова его упала на ее лицо, и слезы их – быстрые, торопливые – смешались.

Помятые цветы падали с дивана, и медленно летели за ними на пол отдельные оторвавшиеся лепестки.

Пауль Генниг вошел шумнее, чем всегда, и голос его был громче обыкновенного.

– Должен вам сказать, Андреас, меня поражает ваше постоянство. Но ничего не вечно в этом лучшем из миров, будь он сто раз… Andere Städtchen – andere Mädchen[10], как говорится… Найдете другую.

– Бросьте, герр Генниг…

– Расходясь в политическом смысле, мы, натурально, должны расходиться и в женском вопросе, ха-ха!.. Но скажу вам, Андреас, мне немножко грустно, что вы уезжаете. Кого я буду травить? И, кроме того, на свете становится беспокойней и беспокойней.

– Вы считали, что все благополучно развивается.

– Андреас, Андреас! Во-первых, вы уезжаете, и я не имею оснований скрывать от вас… ну да, что я в некотором отношении разделяю ваши взгляды. Во-вторых, я вижу, что…

Генниг крякнул и ударил себя по ляжкам.

– Будем говорить прямо! Наш патриотизм – накладная штука! Черт его побери – это, конечно, импонирует. Но…

– Мне он отвратителен.

– Любовь к народу…

– Не любовью к народу. Я вам говорил об этом сотню раз. Не любовью к своему народу, а ненавистью к чужим.

– Этого я никогда не пойму. Но я уважаю вашу точку зрения. Хотя она непрактична. Вы убедитесь, что ненавидеть кого-нибудь – потребность человеческого бытия. Но я уважаю… Я уважаю вас, Андреас. Вы уже сложили вещи? Все богатство? Ха-ха, церковная мышь, Андреас, что?

– Да, я готов.

Пауль Генннг вздохнул.

– Провожать вообще нехорошо. Встречать лучше.

Он отвернулся и вдруг прорычал с такой силой, что на столе зазвенел графин:

– Когда эта комната останется пустой, куда я, к дьяволу, пойду поговорить о политике? У меня мурашки бегают по спине!

Он умолк на минуту, побарабанил ногами по полу и вынул из кармана газету.

– И как раз теперь, когда становится беспокойно. Раньше этого не было. Раньше было по-другому. Мы должны продержаться – и мы продержимся, мы, немцы! О! Вот что было раньше. Сейчас начали хныкать.

– Я твержу вам это добрых два года.

– Ер-рунда, Андреас! Вы такой же слепец, как я. Вы твердите… Я вам лучше прочту…

Герр Генниг развернул газету и подвинулся к лампе.

– Я прочту объявление, самое простое, по тридцать пфеннигов за строку нонпарели, как пишут газетчики. Слушайте: