В одно лето, помню, мы устраивали живые картины и разыгрывали разные отрывки, для чего переодевались в фантастические наряды, сооружаемые из всего, что имелось под рукой. Мы с мамой на одном из таких спектаклей изобразили «Сцену у фонтана»[86]
— мама была в плаще и изображала Самозванца, а я Марину Мнишек. В другой раз это был отрывок из «Русских женщин»[87] — тот, где Волконская приезжает в Томск и разговаривает с губернатором. Костюмов на этот раз не было, читали мы в своих платьях, наизусть, и помню, с каким волнением я произносила, обращаясь к губернатору-маме:Мама никогда мне не говорила о том, что была знакома с народовольцами и сама принимала участие в студенческом движении восьмидесятых годов, но «флюиды вольнолюбия» жили в нашей семье и бурно всходили на некрасовских дрожжах. Долгие годы я впоследствии считала Некрасова лучшим из русских поэтов, и в самом деле, в формировании моего сознания и всего моего поколения он сыграл огромную роль, а то, с чем он боролся всю жизнь, было именно тем, что нам навязывала гимназия.
8. В Японскую войну
Через год или два действительность, окружавшая нас, стала менее романтичной: началась война с Японией.
Война шла, и многие уже разбогатели на поставках интендантскому ведомству. Среди них был и отец Ани Теплицкой, владелец трикотажной фабрики. От родителей Аня стала получать деньги «на карманные расходы», каждый день покупала пирожные в гимназическом буфете и даже пользовалась кредитом у буфетчицы.
Наша компания сначала презирала ее, но Аня так искренне хотела водиться с нами, давая нам понять, что мы выше по развитию, чем другие девочки, что мы в конце концов сдались и стали гулять с нею в большую перемену, хоть и не делились тем, что нас волновало.
Как-то она принесла в класс стихотворные переводы веселых стишков Вильгельма Буша, сделанные Льдовым. Мы стали читать эти веселые остроумные стишки вслух и увлекались ими. Теперь мы декламировали отдельные строки из «Приключений мартышки Жако» или из истории двух собачек Плиша и Плума[88]
. Звонкие стихи, звучные рифмы…А как поймали обезьяну Жако, подбросив ей смазанные клеем сапоги, и так ее привезли в город Ревель.
Вскоре мы стали переговариваться между собой рифмами. Дома мы сочиняли веселые стихи, а придя в класс, декламировали их на переменах.
Курка не возражала против таких развлечений, а мадемуазель Гуляницкая, наша учительница французского, сказала, что в Петербурге в кадетском корпусе, где учится ее брат, тоже в моде такие стихи. Я теперь даже не могу понять, как это случилось, что мы, тринадцатилетние разумные девочки, читавшие Пушкина и Лермонтова, увлеклись такой чепухой. Мы говорили только в рифму и оглашали стихи вроде следующих, сочиненных Аней Теплицкой:
Неожиданно моя мама возмутилась этим «рифмотворчеством» и сказала мне сокрушенно:
— Ты ведь знаешь столько хороших стихов! Зачем сочинять такую чушь?
Я задумалась, полистала немного Некрасова, почитала… На следующий день я категорически объявила моим подругам:
— Больше не стану сочинять чепуху!
Аня Теплицкая удивилась:
— У тебя так складно получалось. Так смешно!
— Мали ли что выходило. Больше не хочу.
Аня заявила мне, что я дура, и мы поссорились — в который раз. В тот год мы часто ссорились, после чего не разговаривали и не гуляли вместе. Потом подруги начинали подталкивать нас друг к другу, пока мы не сталкивались лбами и не начинали хохотать. И все же я чувствовала, что не могу относиться к Ане как прежде.
На этом кончились наши стихотворные развлечения.
Прежде чем войти в нашу компанию, Аня Теплицкая дружила с Густавой Букет, чей отец был компаньоном ее отца. У Густавы не было матери, а воспитывала ее панна Теодора Кап