Города и встречи

Панна Теодора очень любила театр и постоянно смотрела все новые пьесы, которые ставились в лодзинских театрах — в немецком, где выступали с гастролями также и русские артисты, приезжающие в город, и особенно в польском, где постоянно давал спектакли варшавский театр. Она уговорила отца Густавы отпускать в театр также Гутю и брала ее с собой на все спектакли, кроме оперетты. В оперетту старик ходил сам. Но Густава, а вслед за нею Аня знали содержание всех венских оперетт, и в большую перемену мы исполняли в уборной арии из «Веселой вдовы»[89] и еще из какой-то польской оперетты, где какую-то Андзю уговаривали не огорчаться и не сердиться на то, что ее поцеловал милый, а позволить ему поцеловать ее еще разок.

Об этом я, конечно, не рассказывала маме, но уговорила ее отпустить меня с панной Теодорой, сопровождающей Гутю и Аню, в польский театр, где показывали модную тогда пьесу Жеромского «Грех». Потом я посмотрела и продолжение этой пьесы под названием «Шальная Юлька». Играла знаменитая польская актриса Каминская, и действие начиналось с того, что шальную Юльку кто-то обнимал и она взывала о помощи, вырываясь из чьих-то рук.

Маме я не рассказывала о том, что видела в театре, но она сама узнала обо всем и заявила, что больше не пустит меня в театр с панной Теодорой, а сама поведет в немецкий театр на драму Лессинга. Мама заставила меня взять у Курки разрешение пойти в театр: в наших дневниках имелось четыре бланка на год — в них Святухин и начальница, Анна Павловна Эрдман[90], должны были расписаться собственноручно. И мы с мамой посмотрели «Минну фон Барнхельм»[91].

А в другой раз мама повела меня смотреть «Волки и овцы» Островского — кажется, с Варламовым или Давыдовым. Разумеется, это было интереснее «Минны», и я сказала маме это.

Тогда мама пообещала мне:

— Когда-нибудь, быть может, посмотрим с тобой «Дон Карлоса» Шиллера.

— А когда, мама?

— Не теперь, — пояснила мне мама. — Эта пьеса не разрешена для исполнения в театре. Но ты можешь прочесть ее. У меня есть собственный Шиллер, я сама прочту его с тобой.

И действительно, мы прочли «Дон Карлоса» с мамой, возмущались коварной красавицей Эболи, восхищались благородным Дон Карлосом и его другом маркизом Поза. Помню, как мама произносила строки: «О, государь, даруйте свободу совести!» У меня проходил мороз по коже. Мама тоже была очень взволнована. Я ее еще не видела такой.

Спустя несколько дней после этого Густава Букет по совету панны Теодоры предложила мне организовать кружок по изучению астрономии. Когда я дома спросила разрешения, мама неодобрительно заметила:

— Астрономия не горит. Ты еще не читала Белинского!

Действительно, Белинского в гимназии мы не проходили.

Мама посоветовалась с кем-то и достала том Белинского, а потом попросила маму Жени и Сони Дрейцер отпустить их к нам в следующую субботу. Она привела также руководителя литературного кружка, гимназиста седьмого класса гимназии, Владека Танненбаума, высокого белокурого мальчика, застенчивого, но очень начитанного и серьезного.

Я пригласила также Раю Левину[92] и Любу Блюмину[93]. Рая тут же шепнула мне, что знает Владека, и обещала подробно о нем рассказать.

Все мы уже давно читали «Евгения Онегина» и «Капитанскую дочку», хотя по программе полагалось проходить их только в седьмом классе. Владек прочел нам вслух статью Белинского о Пушкине. Мама присутствовала при наших занятиях и внимательно слушала. Отцу она про них ничего не сказала — он, пожалуй, был бы против. Владек спросил, есть ли у нас вопросы. Вопросов не было, и тогда, обратясь к маме, Владек вежливо сказал:

— Если вы не возражаете, я в следующий раз принесу Писарева. Это будет интереснее.

Мы оживились.

В следующую субботу Владек принес Писарева и прочел нам статью о Пушкине и Белинском[94]. Мы сразу же стали возражать. Владек защищал точку зрения Писарева, убийственную для Белинского. Особенно кипятилась Люба, которая была влюблена в Онегина. Мама ничего не сказала, хотя я и видела, что она волнуется не меньше нас.

На этот раз в конце занятия Владек предложил нам прочесть «Грозу» Островского и добавил:

— А я принесу Добролюбова.

— «Луч света в темном царстве», — вырвалось у мамы.

— Да, так называется эта статья. А пани, видно, читала ее.

Мама не ответила, но, когда разошлись, я выпытала у нее, что она читала эту статью еще тогда, когда жила в Петербурге.

— Мама, а ты мне ничего не говорила! — упрекнула я ее.

— Ты не говори папе. Он не любит, когда я вспоминаю о том времени. И знаешь, у нас была еще одна интересная книга… — И мама шепнула мне: — Она называлась «Что делать?». Цензурой она была запрещена. Если полиция находила эту книгу при обыске, то забирала в тюрьму всех, кто жил в квартире. Мою подругу арестовали, а ее жениха посадили в крепость — правда, не только за это.

— А как звали автора этого романа?

— Чернышевский. И он тоже был посажен в крепость.

После нашего первого занятия Рая в гимназии рассказала мне, что Владек бывает у ее двоюродных сестер, учениц седьмого класса.

— Им он тоже приносил Писарева?