Города и встречи

Да, в восемьсот восьмидесятом, осенью, мама приехала в Петербург и поселилась на Фонтанке в четвертом этаже у хозяйки, сдававшей комнаты студентам. Соня поступила тогда в гимназию Таганцевой[101] и поставила себе задачей окончить ее за год. Она выдержала вступительный экзамен в седьмой класс и собиралась в Париж на медицинский факультет, для чего ей нужно было предварительно получить еще русский «аттестат зрелости», то есть сдать все экзамены за восемь классов мужской классической гимназии, включая латинский язык.

В те годы в России еще не было женщин-врачей, и Соне предстояло быть одной из первых. С нею в одной комнате жили две девушки из провинции, которые учились для того, чтобы стать «повивальными бабками» — так в это время называли акушерок. А вместе с моей мамой их жило в комнате четверо девушек. Тогда же в Петербурге жили и учились несколько молодых людей, из одного города с девушками. Каждый вечер все собирались вместе, рассказывали друг другу о прочитанных новых книгах, пели песни. И какие же интересные были песни в те годы! Про солдатскую нагаечку, про то, как жандармы искали динамит под подушкой у курсистки:

У студента под конторкой
Пузырек нашли с касторкой,
— Динамит не динамит,

А при случае палит!
Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя,
Погуляла ты по спинушкам восьмого февраля.

У студентов было мало денег, но все они были веселые. Над царскими жандармами издевались.

На этом и закончился наш разговор с мамой в лесу. Я поняла, что папа был против таких знакомств, которые могли кончиться Шлиссельбургской крепостью.

Значит, не я одна боялась гнева папы. Мама не хотела его огорчать, потому что он выходил из себя, когда сердился, и даже был способен наговорить кучу дерзостей любому человеку. А ведь папа был на службе, и ему нельзя было ссориться с людьми. Теперь я понимала опасения мамы. Она слишком любила отца, чтобы вызывать в нем страшные приступы гнева.

Дорогая кроткая моя мама! Мне припомнилось, как отец приходил в ярость в Белостоке, когда поссорился с начальником управления, а заодно наговорил дерзостей и маминой родне. После этого дня он решил уехать куда-нибудь подальше, куда глаза глядят. Тут ему предложили работу в незнакомой ему Лодзи. И мы сразу переехали!

Теперь, живя на родине отца, в Двинске, я стала как-то лучше понимать его.

Не странно ли, что человек молод, но уже носит имя «папа» и ему неудобно ни бегать, ни играть. А наш папа любил играть в молодые игры — в горелки, в прятки. Когда мы живали на даче и он приезжал из города, то постоянно принимал участие в нашей веселой возне.

От Раи я имела письмо из Локни, куда она уехала к семье. Она писала, что окончательно решила сделаться врачом, чтобы служить народу. Эти слова из ее письма странным образом перекликались со словами моей новой знакомой Мани Ратнер, но писать об этом в письме было неудобно, и я отложила этот разговор до возвращения домой, в Лодзь.

За неделю до нашего отъезда из Двинска сюда вернулась тетя Эмма — жена папиного брата Якова. Она прибыла откуда-то из Швейцарии, где проводила лето вместе с детьми. Она не пожелала взять с собой за границу Елембс, так как это стоило бы дорого.

Тетя Эмма не жалела денег на собственные наряды и на всяческое баловство для детей, но зачем же платить за билет и заграничный паспорт для Елены Борисовны? Ведь можно принять воспитательницу-швейцарку, которая будет смотреть за Люсей и Мишей, — есть, говорят, и такие швейцарские девушки, которые умеют причесывать и даже делают маникюр; и все это включено в их жалованье. А Елена Борисовна будет тем временем сидеть за кассой в магазине. Для нее это отдых, а для тети Эммы — экономия.

Все это разъяснила мне Елембс, когда мы бежали с нею на Двину купаться.

— Значит, она плохая женщина, — сказала я, имея в виду жену дяди Якова.

— Капиталистка! Капиталистическое отродье! — подтвердила Елембс. Я не считала брата папы капиталистом, но Елембс даже удивилась моей наивности.

— Кто же он такой, если не капиталист?

Я пыталась защитить дядю Якова, объясняла, что он инженер, подобно моему отцу, но Елембс имела твердое мнение на этот счет.

— Инженеры бывают разные, Лиза. Твой отец состоит на службе, как и я или приказчик Шлема. Мы — пролетарии, нам нечего терять, кроме цепей!

Мне понравилось это выражение, оно походило на стихи. Я не знала, кто первый сказал его, и спросила Елену Борисовну.

— Это сказал Карл Маркс, — с важностью пояснила кассирша.

Я знала тогда только издательство Маркса и сыновей, выпускавшее журнал «Нива», но оказалось, что то был другой Маркс — немецкий социал-демократ и один из вождей Интернационала.

Мы выкупались и поболтали в полное удовольствие, но, прощаясь, Елембс сказала, что навряд ли ей придется ходить со мной на реку в ближайшие дни.

— Эта свинья мне не разрешает уходить в рабочие часы из дома!