Городские легенды

Теперь они наконец были наедине – не только друг с другом, со всем миром. Гроза отступила, но ливень не прекращался, и он сейчас служил естественной защитой от реальности. Был только этот дом – а в доме были только они.

Кровать здесь была достаточно большой, чтобы сохранять монашеское целомудрие. Им достаточно было бы лечь на разных концах, отвернуться спиной друг к другу, и все, можно считать, что между ними пропасть. Однако они, не сговариваясь, легли ближе к середине; Данил смотрел на нее, Римма – на него.

Темнота загородного дома была особенной. На улице работало совсем мало фонарей – в основном низенькие, садовые, и их золотистый свет едва долетал до мансарды. Свет луны и звезд был закрыт дождем, и это сделало бы тьму кромешной, если бы Римма не зажгла небольшую свечу на туалетном столике.

Этого сияния было мало, чтобы помешать им спать, и оно должно было погаснуть само собой, когда свеча догорит. А сейчас она странно разрывала мрак, делала его густым, но не сплошным, и в таком свете все представало иным – и нереальным.

Данила не слишком интересовало то, что было вокруг – ни эта комната, ни свет, ни дождь за окном. Он думал только о женщине, лежащей рядом с ним. О ее коже, золотистой в полумраке, о ее колдовских глазах, которые сейчас и вовсе казались нечеловеческими, о ее чуть приоткрытых в спокойном дыхании губах. Все в ней было прекрасно – и все в ней было знакомо. Никогда в своей жизни Данил не сталкивался с таким сильным ощущением дежавю. Ему казалось, что все это уже было, и было нечто большее!

Он и она в одной постели. Разноцветные глаза смотрят на него взволнованно, доверчиво. Она дышит не спокойно, как сейчас, а быстро, она раскраснелась, золотистые – не черные! – волосы растрепались по подушке. Он шепчет ей, она отвечает, и их голоса не такие, как сейчас, а чуть выше, моложе и от этого звонче, в них еще осталось что-то детское, но самая малость, лишь тень прошлого.

– Я люблю тебя.

– И ты всегда будешь меня любить?

Но «всегда» почему-то не получилось – а ведь он хотел, готов был! Почему же тогда все сорвалось?

Он не мог сказать об этом Римме, потому что она не поняла бы его, сочла бы сумасшедшим. Да и потом, слова сейчас были не нужны, они казались кощунственным нарушением той золотой сказки, которая укутала комнату под крышей.

Данил не выдержал первым, он потянулся к ней, мягко коснулся губами ее губ. Это было его вопросом, но вопросом без слов, на который Римма должна была ответить. Если бы она отстранилась сейчас, он бы, конечно, не стал настаивать. Он бы больше не прикоснулся к ней и даже не напоминал бы ей о том, что случилось!

Но она не отстранилась, она потянулась к нему, превратила легкое прикосновение в страстный поцелуй, жадный и горячий. А то, что происходило дальше, уже не зависело от них обоих.

У Данила было много женщин. Он не вел «джентльменский список», это не было принципиально – он не считал это главными или даже важными победами своей жизни. Это было всего лишь развлечением, не больше. Среди его любовниц были очаровательные девушки, ловко изображавшие невинность, а были истинные гении своего дела, давно уже откинувшие ложную скромность. Каждая такая встреча была приятна по-своему и каждая была всего лишь развлечением. Он не любил, не хотел любить, и женщина рядом с ним значила куда меньше, чем сам процесс.

Теперь все было иначе. Он думал о ней, и именно поэтому ему было так хорошо сейчас. То, что происходило между ними, было больше, чем удовольствием тела – он чувствовал ее, чувствовал все, чем она была для него. Образы из настоящего накладывались на образы из прошлого, которых не могло быть и которые почему-то были. Она, оттуда, из видения и из настоящего момента, была тем самым эталоном, пределом всего и точкой отсчета, о которой он даже не подозревал.

Вот поэтому у него не получалось ни с кем связать свою жизнь, даже когда он видел, что его очередная любовница – это, как говорят, неплохая партия. Она могла быть «неплохой партией», «достойной женщиной», «отличной женой», но она не была эталоном. Где-то в глубине его сознания много лет жил образ, который еще никому не удавалось превзойти.

Римма тоже не превзошла. Но она соответствовала этому образу идеально.

Время просто перестало существовать для них, и они позабыли обо всем. Несколько дней проклятья, показавшиеся вечностью, отступили перед коротким и триумфальным счастьем одного момента. Но именно такого забытья и искал Данил. Он был с ней – сначала в страсти, потом – в спокойствии после страсти, когда они оба остывали, а свеча давно уже догорела. Он так и заснул, прижимая ее к себе.

Это был спокойный сон, хороший, мирный, вызванный усталостью, но приятной усталостью. Данил надеялся, что это забытье продлится подольше, однако его разбудили.