Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

Вернулся он довольно быстро. Не вытирая лица полотенцем, натянул рубашку (два дела сразу), обулся, потом принялся натягивать брюки. Они были настолько тесны, что их и без ботинок надеть было трудновато, но после долгой мрачной возни ему удалось это сделать. Одевшись, 'он сел за стол, с отвращением взглянул на остатки нашего ужина и, ни к чему не притронувшись, встал.

— Черт, опаздываю... — буркнул он, и начались поиски папки. До звонка оставалось около трех минут, когда он выскочил из подъезда (приподнявшись, я следил за ним из окна) и гигантскими прыжками помчался по улице.

За окном все хлестал и хлестал дождь. Деревья стояли ярко-зеленые, взлохмаченные, они гордо вздрагивали от порывов дождя.

— Итак, все кончено! - пропел я нежным голосом и сел на подушку. — Судьбой неумолимой я осужден быть сиротой...

Но петь я не умел, а мне нужна была сейчас музыка, сильная музыка, чтобы выразить самого себя. Я бросился к радиоле, поставил Кониффа «Зеленые глаза» - и стало очень хорошо. Крик серебряных труб, красновато-белый, взмыл в сырое серое небо, потерялся в нем толчками, а оттуда взамен сильные женские голоса.

— Ааа-оо-ааа! — пели голоса. Их «о» было серебряным, «а» — светло-красным.

И тут опять ворвался брат Коля. Волосы его хоть отжимай, по лицу текло.

— Скорее! — крикнул он. — Три рубля!

Это был высший, тончайший расчет — где-то на грани безумия. Я не мог не дать ему денег, не мог не дать.

Я молча подошел к столу, достал портсигар, вынул из него трехрублевку и протянул брату Коле.

Брат Коля вопросительно взглянул на меня. Я дал еще три. Что поделаешь: самая драгоценная вещь на свете — это свобода, за нее приходится платить. День свободы обошелся мне сегодня в шесть рублей. Месяц будет стоить сто восемьдесят. А моя зарплата — сто двадцать. Откровенно пассивный баланс.

Ну правильно, — одобрил мои действия брат Коля. — Тогда я прямо из школы — на дачу. И до понедельника.

Да хоть до вторника — сказал я ласково. — Чем реже я тебя вижу, тем больше ты мне нравишься.

Брат Коля посмотрел на меня исподлобья, махнул рукой: «Ну пока», и мы расстались.

8.30

Свободный день. Я получил его в награду за свою, если можно так выразиться, лояльность. По справедливости, он должен был достаться не мне, а Берестяникову. Свой я уже отгулял на этой неделе во вторник, и отгулял на редкость бездарно: с утра до вечера строгал на садовом участке доски для сарая, который вполне мог бы быть обшит необструганными, но такова уж была идея отца, который, наверно, предчувствовал, что жить нам в этой времянке еще добрый десяток лет, а домик с камином, который был в прошлом году задуман, так и останется на бумаге. Терпеть не могу нерентабельной затраты энергии. Я раздражился и утомился до крайности и чувствовал себя так, как будто не отдыхал уже много лет.

Пятница по жребию досталась Берестяникову. Но о какой справедливости может идти речь, если дело касается Берестяникова? Берестяников — нигилист. Я думаю, он нарочно выбрал себе такую «достоевскую» фамилию — из протеста. Алеша Берестяников — можно себе представить! Девятнадцатый век. Темный, высокий, худой, заикается. На его примере я постиг такую истину, что нигилисты (если они не поддельные, а чистых кровей) — самые безответные на свете люди.

Заходит как-то наш Сержант (начальник отдела, Серегин его фамилия, но мы его зовем Сержантом — кстати, оно и выглядит так по номенклатуре), заходит к шефу — похлопотать, чтоб Алешке дали комнату: живет он кое-как, снимает... Шеф говорит: «Ну что ж, если парень трудно устроился, отчего не поспособствовать. Позовите-ка его ко мне, взгляну на него, что ли. Фамилия в голове зацепилась, а какой из себя — не припомню».

Вталкивают Берестяникова — он глазами мерцает, кадыком ворочает и молчит. «Так, — шеф наш любит побалагурить, особенно когда благодетельствует кому, — парень видный. Дадим ему комнату, а там и женим». — «Смотря какую комнату, — сказал вдруг Берестяников, — на Новом Арбате — беру». — «Почему на Новом?» — шеф поскучнел: он не любил, когда говорили непонятное. Стесняешься — молчи, зачем притворяться не тем, что ты есть. В заблуждение только вводишь. «На Старом не устраивает?» — «Не устраивает, — сказал Берестяников. — А что, на Новом уже все места зарезервированы?»— «За кем это зарезервированы? — удивился шеф. — Что имеешь в виду, поясни». — «Как будто вам самому не ясно», — отрезал Берестяников, повернулся и вышел вон. С тех пор разговоры о комнате как обрубили. А между прочим, шеф вполне мог это дело пробить: администратор он отменный.

Я долго потом размышлял: жалеет об этом Алешка или не жалеет. Решил: не жалеет, не может жалеть.

Вот и вчера, с этим свободным днем. Подходит Алешка к Сержанту и, хотя ясно без слов, начинает, заикаясь, излагать свое кредо: у нас, мол, боятся дать человеку больше свободного времени — как бы не наделал чего. Это что — доверие к личности?