Городской романс

Во тьме случайного ночлега
В глухом предчувствии беды
Душа у Бога просит снега,
Чтоб он засыпал все следы…

Я прислонюсь к холодной раме:

Как хорошо, что есть приют,
И там, за ветхими дверями
Слепые ангелы поют.

Огонь в печи воздел ладони

И замирает, трепеща.
И на серебряной иконе
Подхвачен ветром край плаща.

И длится, длится тайный праздник,

Душа пирует налегке,
И лишь свеча все время гаснет
На неподвижном сквозняке.

* * *

Как странно в вязкой пустоте
Среди погибших слов
Заговорить на языке
Утраченных богов!

Огонь бесплодный и ничей,

Но жечь ему дано.
Звучанье собственных речей
То смутно, то темно.

Оно темно, как белый снег

Во чреве зимних туч —
Сколь славен был далекий век,
Сколь радостно могуч!

Покорно отпускаю ввысь

Сплетенье древних слов:
Печальным эхом воротись
На пиршество богов…

Юрий Подкорытов Этюды на осенних листьях

Весь вечер над озером громыхало и полыхало. Видимо, там, наверху, окончательно развеселился Илья-пророк, этот маленький, промокший до нитки старичок с венчиком седых кудрей вокруг симпатичной лысинки.

Он уже не управлял своей колесницей, а только оглушительно хлопал в ладоши и озорно метал огненные стрелы.

Одна, я приметил, ударила в осинничек возле болотца. Там я нашел — на другой день — с дюжину крепких красноголовиков.

На рассвете солнце вынырнуло из озера, над лесами навис легкий туман, ударили удивительно яркие лучи; опавшая листва затрепетала, зашевелилась.

Грибы дружно приподняли шляпки, благодаря за благодатный дождь и щедрое тепло.

Вот так и в нашей жизни кончаются любые ненастья — ярким светом.

Июньские поляны

Где-то далеко-далеко, почти за горизонтами памяти — зыбкое зеленое марево, имя которому июньские поляны…

…Уже сменилась ясностью утренняя дымка, и от тяжести солнечного света стала пригибаться к земле трава. Слышится нестройный гул, словно прогревают свои моторы стрекозы-самолетики, чтобы взлететь с зеленого аэродрома. Цепкими лапками обхватили шмели головки цветов-медоносов. Учинил пляску новорожденный мушиный рой. Он похож на густое колышущееся облачко. Медленно, словно ощупывая дорогу, ползет божья коровка по стебельку… Неторопливо раскидывает свою ловчую сеть паучишка. Неумело пиликают молоденькие кузнечики, вполголоса, словно стесняясь. Деловито шныряют рыжие муравьи.

…Такими с детства навсегда остались июньские поляны: зной, пряный запах и песни косы, словно звенящий ветерок.

Утренний концерт

В глухой чаще невидимый птичий оркестр робко настраивал свои инструменты. Так уже принято в лесу — встречать новый день большим концертом.

Первый аккорд взял дятел. Ударил по сухой сосне, словно в барабан.

Нежной флейтой ответила ему пеночка, засвистал королек, и вскоре все звенело, щелкало, свистело.

А песня неслась через леса, по озерам, и уже где-то над полями жаворонком взлетела к солнцу.

И неугомонно долбил на сосне дятел: тук-тук-тук, тук-тук!

Работник — он всегда запевала!

Цена хлеба

Старая привычка: хотя на часок-другой в лес, а ломоть хлеба обязательно в карман. Так-то оно надежней. Вроде бы с тобой охранная грамотка какая.

Набродишься, сядешь на поваленную березу — и вот тут-то!

С неба струится радость, с поля — аромат кошенины, в лесу — дурманящие запахи. Да еще ломоть хлеба — чего же еще надо?

Виктор Ершов Память

Всю ночь моросил дождь, а под утро ударил мороз. Деревья только зазеленели, и листва, еще покрытая клейкой пленкой, оказалась под ледяным панцирем. Ни ветерка, ни пения птиц, как будто жизнь прекратила свой бег. Это было красиво и в то же время страшно…

Природа доверилась апрельскому теплу и жестоко за это расплачивалась. Не выдерживая тяжести льда, деревья, как стебельки пшеницы, ломались пополам, падали на землю… Но не все. Некоторые деревья от тяжести склонились вниз так, что верхушками касались земли. Впечатление было такое, будто они склонили головы над погибшими и все молча замерли в общей беде.

На другой день выглянуло солнце, растопив лед, но деревья по-прежнему находились во власти ледяного оцепенения. Кое-где кончики листьев почернели, и на рваных стволах не выступило ни капли сока… Все говорило о том, что им уже не подняться… Но прошел день, другой, третий, и зашумели зеленые кроны, запели птицы, и жизнь взяла верх над жестокостью и коварством стихии.